Наталья Резанова - Я стану Алиеной

Она взяла у него карту, вгляделась. Угрюмо пробормотала:

— Словно кто-то толкает меня на эти самые земли… Хорошо, и, если я решусь идти через них, какие будут предложения?

— Здесь есть несколько дорог на запад. — Он посмотрел через ее плечо. — Вот, например, Файт. Деревня и замок. Правда, наверняка сейчас на дороге есть заставы, но, если они такие же, как здесь, опасаться особо нечего. Дальше Кархиддин.

— Это как в песне про Хьюга Кархиддина?

— Какой песне?

— Да той самой. «Хьюг Кархиддин влюбился в чужую невесту. Ту пожелал, что связана словом с другим». Ну и так далее. Неужели не слыхал?

— Никогда.

— Не те ты песни слушал. У нас что ни день — какой-нибудь слепец усядется на площади и нудит себе… Хватит. Продолжай.

— А нечего. За Кархиддином дорог в этом направлении нету. Или я не знаю. Остается путь вдоль Вала, и уж оттуда…

— Никуда твоя карта не годится. И вообще, ты историк, а не космограф. Нечего тебе туда таскаться. Карты не заполнишь.

— А может, я совершу открытие именно как историк. Я же говорил тебе — никто в точности не знает, что там в прошлом творилось. А я как раз узнаю. И когда-нибудь напишу книгу, которая останется в веках.

— Не поздновато ли Геродотом становиться?

— И Эгинхардом тоже. Или Бэдой Достопочтенным. Поэтому предпочитаю оставаться самим собой.

— Пошутили, нечего сказать… Ты ничего не знаешь, я ничего не знаю, это у нас с тобой общее. А главное на сегодняшний день, чего мы не знаем, — это не свели ли с постоялого двора наших «полководцев». Рожа тамошнего хозяина мне не понравилась. Видимо, что-то из разряда «рыбак рыбака видит издалека». Пойду-ка я проверю, пока совсем не стемнело.

— Нет. Хватит на сегодня дразнить судьбу. Она этого не любит. Не нужно тебе тащиться через всю деревню. Я сам схожу, если это тебя действительно волнует. А ты отдохни.

Запихивая карту обратно за пазуху, он выбрался из укрывища. Селия осталась сидеть. На ходу он обернулся. Она прислонилась спиной к корню дерева, обхватив руками согнутое колено левой ноги, правая была вытянута. Взгляд был прежний — все та же серебряная амальгама, за которой ничего не просматривалось. Но почему-то теперь его это не огорчало. И он был уверен, что в его отсутствие Селия не сбежит. И было ему от этого хорошо.

Вечер был светлый, ясный, даже люди не смогли его окончательно изгадить. Хотя спать вряд ли придется. В деревне было так же шумно, как и на лугу. Бесконечный галдеж, ругань, хохот, плач. На улицах кучковались солдаты, выглядывали женщин. Но по домам не шарили — очевидно, был приказ сохранять порядок. И порядок сохранялся, относительный, конечно, как всегда. Было много пьяных или просто осовелых.

Трактирщик с трудом узнал его, может, притворно, а может, действительно, но потом согласился послать с ним мальчишку, проверить, накормлены ли лошади. Как ни странно, «полководцев» не только не свели со двора, но и накормили. Бедолаги Гай и Гней, очевидно после скудной кормежки и странствий, не привлекали конокрадов. Вообще-то Оливер не сомневался, что при таком скоплении народа конокрады в Кулхайме есть непременно. Другое дело, что при солдатах, специально высланных против воров, вряд ли кто решит высунуться. Но вот если лошадей примутся реквизировать сами солдаты… а подобные случаи бывали…

Его идиллические размышления на обратном пути о таких милых предметах, как солдаты, лошади, воры и реквизиции, прервались при виде скопления народа и того, кого они окружали.

Точнее, уже — чего.

На мирной деревенской улице лежал человек с проломленной головой.

Человек как человек. Бродячий лудильщик, судя по одежде и орудиям ремесла, вывалившимся из разорванного мешка. Только череп раскроен и…

Недавно Оливер видел убийства и сам принимал участие в них, и это не пробудило в нем никаких особенных переживаний. А теперь при виде этого неизвестного мертвеца, чей мозг смешался с дорожной грязью, тошнота подступила к горлу. Он замер. Услышал удалявшиеся крики на противоположном конце улицы. И голоса:

— Да не знаю я! Нажрался какой-то дряни, из той, что с южных границ завозят. Или нанюхался. Узнать бы, какая сволочь здесь этой дурью торгует…

Самое странное, что человек, от которого исходили эти ламентации, был солдатом.

— И что? Тем временем этот ваш… — стоявший рядом торговец проглотил какое-то слово, — еще с полдюжины людей положит. Взять его надо, пока не поздно.

— Так пытались уже, — протянул служивый, — а он палицей отмахивается. Вон один случайно присунулся под руку — видишь, что вышло. Вон он теперь на луг побежал, конечно, за ним с пяток наших кинулись унимать, только ведь погибать зазря тоже никому неохота, особливо от своего же брата…

Он все продолжал зудеть и зудеть, ему бы в семинарию с такими замашками поступать, а не в карательные отряды, и Оливер почти механически вслушивался в звучание голоса, не слушая речи, как вдруг одно-единственное слово, застрявшее в памяти, заставило его повернуть вспять в потоке слов — с трудом, как по скользкой дороге.

Луг.

«Он на луг побежал…»

Какой-то солдат, свихнувшись от дурмана (Оливер сам вырос на Юге и знал, что творят с людьми тамошние зелья), перешел черту и… всякое бывает после этого. В том числе и неодолимая потребность убивать. И он побежал в ту сторону… вот почему кричали в конце улицы.

Расталкивая зевак, глазеющих на мертвеца, он бросился туда, где вопли затихли, не потому что прекратились, а просто ушли дальше.

— Еще один свихнулся, — сказали ему в след. — Пойдем, что ли, и мы поглядим?

— Чего, покойников не видел? Так вот тебе уже один лежит, готовенький…

— И нехорошо, что лежит,. прибрать бы надо, не по-людски это…

— А ты что суетишься? У него жена есть, пусть она и прибирает.

— Где ж она?

— Да я ее недавно видел, она в деревню к одной бабе пошла, козу, говорит, покупать.

— Ну, насмешил! Козу…

Оливер бежал и даже не пытался отговаривать себя, что все может обойтись. Знал — не обойдется, слишком им везло все время, слишком все шло хорошо, а уж в последний день — просто загляденье…

И он не ошибся. Только все было не так, как он думал. Просто, когда одержимый выметнулся на луг, а беженцы еще не успели понять, что к чему, охваченный бесом убийства мозг почему-то наметил в жертву узкоплечего подростка, прикорнувшего у корней вывороченного дерева.

Что-то странное творилось там. Никто не кричал, не бегал и не бился в истерике. Люди стояли вроде бы в беспорядке среди развороченных временных стойбищ и растоптанных костров. Но из беспорядка этого образовался широкий круг.

В середине его топтались двое. Здоровенный детина, сутулый, длиннорукий, со слипшимися от пота волосами, ежиными иглами торчащими над загривком, и невзрачный парнишка городского вида. Точнее, топтался только один. Другой метался, прыгал, рычал, шипы на его палице со свистом рассекали воздух. Назвать происходящее поединком, схваткой или просто дракой было невозможно. Потому что перерубить рукоять двуручного мэйса или хотя бы парировать его удар можно было только боевым топором или тяжелым мечом, а не просто пехотным «кошкодером». И уж конечно, не в таких руках.