Лев Рыжков - Золотарь

– Я знаю все! – самоуверенно заявила жаба. – И знаешь почему? Потому что я – Хранитель власти! Мне и только лишь мне доверена власть в этом замке! И я буду здесь хозяином вплоть до прихода великого повелителя! И не тебе, щенок, оспаривать мою власть! Кто ты? Вонючий баронишка, запачкавший новые штанишки. Я же волен сделать с тобой все, что мне заблагорассудится!

– Растерзать его! – заголосили монстры. – Убить!

Кто-то даже пискнул:

– Сожрать!

– Нет, о бессмертные! – возвысила голос жаба. – Дозвольте мне решить, что мы сделаем с этим гаденышем! Посмотрите на него, перворожденные: как он безобразен! Эта гладкая кожа, эти отвратительные белые волосы, это лицо, эти уши! Даже самый ничтожный из вас постесняется пачкать об эту мерзость свои благородные щупальца! К тому же кто из вас не помнит древнего пророчества? Согласно ему именно этот гаденыш вернет нам нашего повелителя.

– Почтенный Хранитель власти! – К ногам жабы подползло какое-то горбатое существо с неестественно большой зубастой головой. Более всего урод этот напомнил мне заспиртованного младенца в банке. – А почему вы так уверены, что именно этот гаденыш вернет нам нашего господина? Может, это не тот гаденыш? Мало ли на свете подобной пакости? Вы уж не обессудьте, почтенный Хранитель, но очень уж нам хочется растерзать кого-нибудь в этот замечательный вечер!

– Оставь свои желания при себе, Джимух! – загремел Хранитель власти. – Ты смеешь сомневаться в моей правдивости?! Позволь же мне усомниться в твоей пригодности нашему делу! Чем, чем, я спрашиваю, отличаешься ты от прочих перворожденных? Не знаешь? Зато знаю я: ничем, кроме глупости и кровожадности! Уйди с глаз моих, Джимух! Постарайся, чтобы я тебя не замечал.

Смущенный Джимух смешался с прочими чудовищами, а Хранитель власти обратился ко всем так:

– О перворожденные! Я ценю и лелею вашу кровожадность! Сейчас многие из вас, подобно Джимуху, голодно клацают зубами и точат когти. Вам не дает покоя аппетитный маленький поганец?

– Да! – проревели чудовища. – Это мясо! Мясо!

– Нет! – веско молвил Хранитель власти. – Это не простое мясо, но особое мясо. – Он резко схватил меня своими омерзительными пальцами, сжал ими мою левую руку, поднял ее: – Вот, смотрите, перворожденные. Видите ли вы этот знак на его левой ладони?

Его крючковатый коготь указал на «арабскую литеру», пересекающую мою ладонь. «Литера» эта, как ты помнишь, есть не более чем давний ожог кипятком.

– Вот! Вы видите! Если кто-то после этого скажет мне, что это вовсе не знак, я сам растерзаю того на мелкие клочки! Пусть это мясо сделает свое дело, а уж потом-то мы его растерзаем!

– Кого это ты собрался растерзать, о жаба? – раздался вдруг неподалеку сильный и глубокий голос. – Не ты ли не так давно всего лишь жалко квакал на поганых мерзлых болотах Эрсиманх? Не ты ли в конвульсиях выпрашивал у прохожих хоть маленький кусок дерьмеца, ибо кишки твои слипались от голода?

Из темноты выступила рослая фигура, очертания ее скрывались под складками яркого, разноцветного, увешанного фигурными блестками плаща. Незнакомец повелительно простер перед собой руку.

– И что же я вижу? – продолжал он свою гневную речь. – Жаба Лягв сделался теперь чуть ли не верховным главой всей нечисти! Быстро же ты сделал карьеру, болотное страшилище.

– Уйди отсюда! – Голос Лягва изменился. Если раньше он грохотал, как большой гулкий барабан, то теперь звуковые модуляции, исходившие из его щелеобразного рта, можно было назвать тихими, но угрожающими, как шипение змеи. – Никто не звал тебя сюда, приспешник жалкого Мерлина! Достаточно того, что мы терпим твое присутствие в замке, так не вмешивайся хотя бы в наши дела! Уйди отсюда, не гневи повелителя!

– Ты, вонючая лягушка, обнаглел уже настолько, что дерзновенно приказываешь уйти посланнику самого великого волшебника во всем мире!

– Ой-ой-ой! – скривился рот жабы. – Твой великий Мерлин уже давно не велик. Он превратился в смердящую кучу мощей и немощей. Не пугай меня этим чучелом, а то как бы я не обделался со страху!

Чудовища визгливо и пронзительно захохотали. Но смех их тут же иссяк, когда складки плаща распахнулись и из самой груди неведомого обладателя плаща вырвалась молния – ослепляющая, жалящая. Раздался грохот, потрясший самые стены замка. Я видел, как молния буквально сплелась кольцами, опутывая туловище жабы, которая уже не держала меня. От ужаса я рухнул на пол, не в силах оторвать взгляда от Хранителя власти, конвульсирующего в кольце молний.

Лягв, опутанный атмосферным огнем, как веревкой, повалился на пол, брызжа слюной, горло его исторгало сиплые вопли, уродливое тело судорожно сокращалось.

Незнакомец громко щелкнул пальцами. Молнии исчезли. Жаба Лягв беспомощно катался по полу, воя от боли.

– Запомни этот урок, Лягв, – прогрохотал испускатель молний, – запомни и не повторяй своих ошибок! Никогда не дерзи мне!

– От тебя скоро не останется и мокрого места! – с очевидной яростью проквакал Лягв, вставая на лапы. – Вернется повелитель, он уничтожит и Мерлина, и тебя, жалкий старикашка!

– Я здесь затем, чтобы ваш господин никогда не вернулся, – спокойно отвечал незнакомец. – Пойдем, малыш, – сказал он, протягивая мне твердую морщинистую ладонь, и я, как годовалый ребенок, схватился, буквально вцепился в нее.

– Пойдемте, – пробормотал я, чувствуя, как тяжелеют мои веки, а затем благословенное забытье охватило меня, и хрупкое мое тельце стали возносить и низвергать гигантские темные валы, меня тошнило, я кричал.

Проснулся я весь в поту. «Где я? – заметалась испуганная мысль в моем еще не до конца прояснившемся сознании. – Что со мной?»

Было светло. Яркий солнечный луч слепящей полосой вытекал из узкого, как щель, окна, вливался в гулкую громаду помещения, истаивая по краям, мешаясь с полумраком в углах, прорезая пляшущую в воздухе густую взвесь пыли. Было тихо и как-то странно.

Я усиленно заморгал, пытаясь прогнать из слипающихся в дреме глаз остатки тяжелого сновидения, все еще не веря в реальность того, что вижу. Взгляд мой фокусировался на вещах, меня окружающих. Вот складки приподнятого полога над ложем, вон, вдали, красного дерева тяжелый стол – полированная поверхность отсвечивает яркими бликами, да проступают на этой глади контуры письменного прибора. Вот над столом тронутый молью гобелен: закутанную в покрывало нимфу обступили три сатира. На их заостренных лицах застыла хищность пополам с кровожадностью. У нимфы один глаз больше другого, складки рта опущены. Лицо ее выражает эмоцию, человеку непонятную: то ли скорбь, то ли лукавство, то ли крайнее недоумение.