Марина Вишневецкая - Кащей и Ягда, или небесные яблоки

3

— Мамушка, накрой! — во сне бормотала Ягда, ежилась, нащупывала рукой покрывало… И вдруг проснулась, и всё поняла: она спала в дупле дуба. Был уже яркий день. Но одежда на ней до сих пор не просохла.

С черной ветки на Ягду смотрела белка. В лапе у нее был орех.

— Дай мне, — попросила девочка. — Я есть хочу! Очень! — и протянула руку.

Но белка повернулась к ней пышным хвостом, тряхнула им и убежала.

«Медведя с волком тем более ни о чем не попросишь», — подумала Ягда и с тоской поняла, кто на всем белом свете на зов ее, может быть, и отзовется.

— Хворости-напасти! — и высунулась из дупла. — Заберите меня поскорей! — и увидела: на земле, в прошлогодней бурой листве, лежит оброненный белкой орех.

4

Чем суше, чем ниже делались внизу травы, тем сильнее сжималось у мальчика сердце. Облако двигалось над землею так низко, что даже сусликов можно было в траве различить. Они стояли на холмиках и тянули мордочки вверх. Неужели они тоже могли видеть Кащея? А потом внизу заклубилось овечье стадо — будто облако отразилось в реке. А потом зароился табун темно-серых коней. И сердце Кащея сжалось еще сильнее.

— Мой шатер! — вдруг выкрикнул мальчик голосом и губами. И осекся.

Среди дюжины островерхих шатров, так похожих на степняцкие шлемы, их шатер был самым большим и красивым. Возле шатра Локпаса и Арти, две его старших сестры, доили коз.

— Моя мать! — снова крикнул Кащей. С другой стороны шатра его мать, взяв за руки младших братьев, кружили их над землей. — Отпусти меня! Я хочу слышать их смех!

«Они уверены в том, что ты мертв, — в голосе юного бога не было сожаления. — Они уверены в том, что ты уже не станешь другим!»

— Отпусти меня! — гневно сказал Кащей.

«Для того мы и здесь, — согласился Симаргл и не сразу добавил: — Чтобы ты всё решил сам!»

— Я решил! — закричал Кащей и приблизился к краю облака.

Но когда его мать, кружившая младших братьев, со смехом запрокинула к небу лицо — он в испуге отпрянул. Помолчал, обернулся к Симарглу:

«Хорошо, что я видел их, — и опять помолчал. — А теперь я хочу стать другим… Я хочу попробовать стать другим. Лучшим, да? Ты мне в этом поможешь?»

Вниз Кащей уже не смотрел.

5

Такого чужого, такого непроходимого леса Ягда в жизни своей не встречала. Ели нарочно, только чтобы ее не пустить, широко топырили лапы. Но девочка упрямо их раздвигала, поднимала их шишки, вылущивала орешки. А поваленные деревья она жалела, их точно так же, как и ее, вырвало из родной земли с корнем. И когда Ягда через эти деревья перелезала или когда проползала под их корявыми животами, она гладила их пожухлый лишайник или мягкий, прохладный мох.

К мухоморам руки тянулись сами. Но девочка говорила себе:

— Не ешь, Ягда! Это — лихова сыпь. И это не ешь! Это же бледная немочь.

Бледной немочью в Селище называли поганки. Но однажды ей повезло встретить орешник. И еще — холодный, вкусный родник. И еще на узкой тропе — вепря.

— Пращур, не тронь меня! — и едва успела отпрыгнуть.

И вепрь пробежал и не тронул ее. Ей опять повезло. Потом идти стало легче, начались папоротники. И хотя они были с размером с Ягду, а иные и много выше ее, девочке нравилось словно бы плыть в этом тихом, зеленом мареве.

И потом этом в мареве кто-то громко чихнул. Ягда испуганно остановилась. А потом кто-то тоненько фыркнул. И девочка догадалась:

— Фефила?! — и замерла. — Фефила! Я здесь!

Но папоротники, будто инеевые узоры, застыли в безмолвии.

— Я здесь, — и чтобы голос ее был слышней, девочка подняла его к небу: — Возле кривой сосны!

С нижней ветки сосны на Ягду смотрела Фефила. В ее ясных рыжих глазах сверкала решимость. Даже ее спокойные длинные ушки стояли теперь торчком. Ну что ж, раз зверек всё решил за нее, устало подумала девочка, остается лишь двинуться следом.

Между папоротниками Фефила катилась легким пушистым клубком. А по бурелому прыгала точно белка. Лес опять стал мрачней. И Ягде было все труднее за ней поспевать. Опять приходилось пролезать под поваленными деревьями и пугаться их корневищ, похожих на косматых, вставших на задние лапы медведей. В быстро сгущавшихся сумерках даже лесные поляны бросали Ягде под ноги то ежа, то корягу, похожую на змею. А ноги у девочки уже заплетались. И когда вдали она различила: «Ягода! Ягода!» — буркнула из одной лишь привычки:

— Меня зовут Ягда! — и закричала в ответ: — Я здесь!

Люди с факелами и маленькая девочка без ничего, без сил, без надежды, устремились навстречу друг другу. А потом земля куда-то ушла из-под ног, ветки больно полоснули лицо. Девочка закричала… И свалилась на дно охотничьей ямы-ловушки.

— Доченька! — задыхаясь, звал Родовит.

А над ямой уже мелькали смутные, неразличимые лица.

— Родная! — князь упал на колени. — Ты меня видишь?

И тут же лицо Родовита с двух сторон осветили факелы.

— Вижу, — хмуро сказала Ягда.

— Хватайся! — крикнули голоса, и связанная из чьих-то рубах веревка заколыхалась перед самым ее лицом.

Ягда не шевельнулась.

— Твой брат согласился отложить вашу свадьбу! — с волнением вымолвил Родовит.

— На сколько?! — строго спросила Ягда.

— На целых семь лет!

«Семь лет, — подумала Ягда. — Меня уже здесь через семь лет не будет! Меня Кащей украдет!» — вздохнула, подпрыгнула и покрепче вцепилась в веревку.

Прошли семь лет

1

Как это много — целых семь лет — ощутили не только люди. Впервые это почувствовали и их боги. Изменился порядок жизни, а вместе с ним и порядок слов. «Боги и их люди», — прежде в Селище так говорили. А теперь от Жара, от Зайца, от Кореня, а еще от тех, кто следом за ними родился и за эти годы подрос, можно было услышать: «Люди и их боги». Или еще более невероятное: «Родовит и его боги… Родовит и эти его боги!»

— Они требуют от вас слишком много усилий, молитв, жертв — эти боги! — объяснял людям Жар. — А Велес ждет от вас одного. Так поднатужимся! А уж он за это — сторицей!..

Выходило, по словам Жара, так, что Велес ждал от людей пустяка — семи лет их жизни, только семи, — Жар все рассчитал. За эти семь лет люди были должны вытесать идола Велеса — из камня, который Жар выбрал сам. Это был один из самых больших камней, нагромождение которых люди звали Перуновыми столбами. В пять человеческих ростов был этот валун. И чтобы сдвинуть его и дотащить до берега Сныпяти — место для идола Жар определил на низком, левом, заливном берегу — людям пришлось научиться плести уже не веревки, а верви, толщиной с две руки, и верви эти смолою деревьев скреплять. Людям пришлось догадаться, а случилось это только на третий год, что волоком камень этот далеко не утащишь, что бревна нужны — огромные, гладкие бревна, а камень надо устроить поверх… Однако и эта затея, забравшая столько сил — и столько рук от посевов, от грядок, от охоты, от ловли рыбы! — едва не закончилась гладомором, а камень так и оставила посреди степи. И тогда смешливый и конопатый Утя придумал, что делать эту работу надо зимой: снег на всем долгом пути убрать, на кострах растопить, дорогу залить водой, получившийся лед скребками и новой водою сровнять — так сровнять, чтобы сверкал степняцкою саблей, и уж тогда поднатужиться, вервями себя обмотать, крикнуть: «И ух, вон дух!» — да и катить валун себе в удовольствие. А еще Утя придумал, что можно коней и быков запрячь, вот только ноги бы им в железо обуть, чтобы по льду не скользили. Но сколько о том ни размышлял кузнец Сила, как можно копыто в железо одеть, так ничего придумать не смог. И людям самим на себе пришлось камень по льду волочь. Как людям шипы из железа к ногам приделать, это Сила быстро сообразил. А только ведь и на льду работа эта в удовольствие не была. От мороза дыхания не хватало, от жизни впроголодь — сил. Но нерадивых Жар огненным языком погонял, радивым молочные реки сулил, которые пока еще под землею текут вместе со своими кисельными берегами, — Жар, когда спускался под землю, их видел! — а вот отпустит Велес реки эти из-под земли, и новая жизнь у людей начнется. А то, что глаза свои зеленовато-болотные Жар при этом к носу косил, радивые тем объясняли, что устает он больше других и от усталости взгляда уже не держит. Нерадивые же все чаще на Родовита смотрели, волю богов услышать надеялись — привыкли люди, что боги с ними его, Родовита, голосом говорят, — утешения ждали, упрека, проклятия, кровавому поту своему оправдания, — что угодно услышать готовы были! А только князь их в землю смотрел. Засохшим стручком изогнулся за эти годы их князь.