Вальтер Моэрс - Город Мечтающих Книг

— Эй, писака! — горланил третий наглец. — Сочини-ка мне что-нибудь.

Ускорив шаг, я поспешил пересечь площадь. Я знал, что здесь застряли также и писатели со славным прошлым, и по возможности старался вообще не заглядывать в ямы. Но это оказалось не так-то просто: словно по принуждению я бросал взгляд по сторонам. Глумящиеся дети кидали на головы беднягам песок и камни. Один пьяный упал в яму, и, гомоня, друзья вытаскивали его оттуда, в то время как с другого края мочился пес. Ничего этого поэт в яме не замечал, только писал себе стихотворение на куске картона.

А потом случилось ужасное: я узнал соплеменника! В одной яме обретался Овидос Стихогран, один из кумиров моей юности. Я сидел у его ног, когда он устраивал свои любимые всеми в Драконгоре поэтические чтения. Позднее он отправился на чужбину, чтобы стать знаменитым писателем и прославиться на весь свет, и после, м-да… после о нем больше не слышали.

Написав для пары туристов сонет, Стихогран зачитал его хриплым басом, а они глупо захихикали и бросили ему мелочь. В ответ он многословно их поблагодарил, показав при этом гнилые зубы. Тут он вдруг увидел меня и в свою очередь признал соплеменника. Его глаза наполнились слезами.

Я отвернулся и решил покинуть это зловещее место. Ужасно, до чего можно дойти! Наша профессия не обещает обеспеченного будущего, успех и провал идут бок о бок. Мне захотелось поскорей убраться с Кладбища забытых писателей. Я едва не побежал.

Остановившись, наконец, я огляделся по сторонам и понял, что опять очутился в каком-то убогом переулке. По всей видимости, туристические кварталы остались далеко позади, так как уже не было приличных домов и ни одного книжного, только дрянные развалюхи, из которых доносились пренеприятнейшие звуки. В дверных проемах маячили закутанные по глаза личности, одна из которых, когда я проходил мимо, зашипела:

— Пст… Разгром не желаете?

Ах ты, батюшки! Я попал в Ядовитый переулок! Это уже была не достопримечательность, а то место Книгорода, которого в принципе следовало избегать, если у тебя сохранилась хотя бы тень порядочности. Ядовитый переулок, пресловутое пристанище паршивых критиков! Здесь обитало истинное отребье Книгорода: самозванцы от литературы, за плату писавшие разгромные рецензии. Здесь можно было нанять ядовитые перья и натравить их на неугодных коллег по ремеслу, — если, конечно, тебе необходимы такие методы и у тебя нет ни грана совести. Критики затем преследовали свою жертву, пока окончательно не уничтожат ее карьеру и доброе имя.

— Полного разгрома не желаете? — прошептал пасквилянт. — Я работаю на все крупные газеты!

— Нет, спасибо, — ответил я и с трудом подавил порыв схватить негодяя за горло, но все-таки не удержался от замечания: — Как же ты, отбросная тварь, смеешь поливать труд честных писателей грязью, из которой сам вылез? — накинулся я на него.

Закутанный издал противный чавкающий звук.

— А ты кто такой, что смеешь меня оскорблять? — тихо, но внятно спросил он.

— Я? Меня зовут Хильдегунст Мифорез! — гордо ответил я.

— Мифорез, гм, — пробормотал он и, достав из-под плаща блокнот и карандаш, что-то записал. — Ничего пока не опубликовал, иначе я бы знал. Я внимательно слежу за современной замонийской литературой. Но поскольку ты из Драконгора, твой черед еще придет. Вы, чертовы ящеры, не можете держать лапы подальше от чернил.

Я предпочел удалиться. И во что я только впутался, заговорив с этим подонком!

— Лаптандиэль Латуда! — крикнул он мне вслед. — Тебе мое имя не надо записывать. Ты и так скоро обо мне услышишь.[6]

Заканчивался Ядовитый переулок, разумеется, тупиком. Поэтому мне пришлось еще раз пройти мимо всех развалюх и пасквилянта, который неприятно захихикал мне в спину. Покинув наконец это змеиное гнездо, я встряхнулся, как насквозь промокший пес.

Я пересек Квартал Наборщиков, где фасады домов были украшены орнаментами из стершихся свинцовых литер, и неспешно пошел по Аллее Редакторов, где из окон раздавались стоны и ругань несчастных, давших имя этой улице. Наверное, многих бедолаг приводило в отчаяние чтение нелепых перлов и выправление знаков препинания. После одного особо громкого вопля ярости из окна второго этажа вылетела стопа рукописных страниц, которые дождем посыпались мне на голову.

Теперь я окончательно распростился с туристическими окраинами и все глубже и глубже забирался в сердце Книгорода. Если верить книге Дождесвета, здесь располагались старейшие букинистические магазины города. Старинные фахтверковые дома с острыми крышами жались друг к другу точно престарелые чародеи, которые подпирали друг друга и презрительно таращились на меня черными провалами окон.

Сколь бы живописной ни была местность, мне не встретился ни один турист. Здесь не было ни уличных торговцев, ни декламирующих поэтов, ни «живых газет», ни котелков с расплавленным сыром, — лишь древние дома со слепыми витринами, закопченными изнутри, дабы не пропускать вредоносный свет. И вывесок на заведениях тоже почти не было, поэтому приходилось отгадывать, какие из лавочек букинистические. Здесь антикварное дело было поднято на высочайший уровень, а за черными стеклами, вероятно, в этот самый момент сидели баснословно богатые коллекционеры и знаменитые книжники, торгующиеся из-за раритетов, стоимость которых исчислялась домами и переулками. В этих местах невольно хотелось ходить на цыпочках.

Поскольку полдень еще не наступил и заведение Фистомефеля Смайка скорее всего было закрыто, я остановился на перекрестке и задумался, не попытаться ли мне убить время, зайдя в какой-нибудь магазинчик. На двери одного книжного, над зачерненной витриной которого деревянные балки заканчивались жутковатыми мордами, я снова обнаружил разделенный на трое круг, какой украшал лавку Кибитцера, и прочел крошечную табличку под ним:

ИНАЦЕЯ АНАЦАЦИ

Литература ужасов и формулы проклятий

Ого! Букинистический магазин хоррора! Возможно, за прилавкам будет настоящая ужаска! С детства я мечтал увидеть живую ужаску. Это племя населяло детские книжки и старые сказки, которые читал мне на ночь Данцелот, и разумеется, мои кошмары тоже. Теперь мне представилась возможность, непосредственно познакомиться с какой-нибудь, а сам я стал достаточно взрослым, чтобы, увидев ее, не убежать с криком. А потому — внутрь! С приятной дрожью предвкушения я повернул ручку.

О моем приходе возвестило железное кряхтенье лет сто не смазанных петель. Полумрак внутри едва разгоняли несколько едва теплящихся масляных ламп-коптилок. Пыль, поднятая моим вторжением, затанцевала вокруг и забилась мне в нос. Я невольно чихнул.