Е. Кочешкова - Зумана

Шут подбросил луковицу, пытаясь определить, насколько руки послушны ему. Увы… луковица полетела криво, как будто он снова только учился. Что ж… за первой попыткой всегда следует вторая, третья… и так пока не получится.

Одна луковица.

Две.

Три.

На четвертом обмене они столкнулись и разлетелись в разные углы комнаты. Первая укатилась под кровать, а вторая — за кресло. Третья осталась у него в руке. Шут со вздохом положил ее на столик у изголовья и устало откинулся на подушки.

Желание подбрасывать и ловить было сильнее жажды. Сильней отчаяния. Желание владеть своим телом… Это умение всегда было для него сродни пению, внутренней музыке, которая наполняла существование смыслом и радостью.

Но теперь он оказался лишен этой магии… И знал, что со второго раза не сделает даже трех обменов. Шут натянул на себя одеяло и, привычно уже, свернувшись клубком, закрыл глаза.

Вновь обретя свое тело, он много спал. И всякий раз видел странные обрывчатые сны, будто кусочки мозаики из чужих жизней. То он был мальчиком-пастухом в южных степях на границе с Тайкурданом, то женой рудокопа, делящей лачугу с целой оравой детей, то бродячим рыцарем без земель, без имени и без чести. Он был седой знахаркой, был пьяным рыбаком на торгах, дочкой баронессы и сыном уличной шлюхи. Был стражником, старухой, учеником сапожника, уродливым карликом и девочкой из Диких Княжеств… Кем только он ни был. Но стоило открыть глаза, как диковинные образы таяли, а вместе с ними и мысли, чувства, желания, что принадлежали тем людям, чьи тела он делил во сне. Сначала Шута это пугало, ему казалось, он вновь теряет себя, растворяется в чужих сознаниях, но вскоре он понял, что его собственному уму ничего не грозит, и смотрел эти сны, точно представления на сцене бродячего балагана. Иной раз за спинами людей ему чудились длинные нити в пальцах Виртуоза…

Гораздо хуже были другие видения. Те, что приходили только по ночам.

В них он всегда был собой, и грань между сном и явью оказывалась столь тонка, что Шут всякий раз, даже пробуждаясь, никак не мог поверить, будто кошмар остался за чертой иного мира…

Он видел этих людей в масках. Совсем рядом с собой. И не в лесу, где все случилось… Они подходили к его кровати, именно этой кровати в доме Ваэльи, тянули к Шуту руки, живые теплые руки… нависали над ним… он даже чувствовал запах их тел, слышал хриплое дыхание… И сердце заходилось от страха, что вот еще миг — и его вновь настигнет удар.

Невыносимый, бесчеловечный, слишком жестокий, чтобы вытерпеть его…

Шут просыпался от собственного крика, весь в поту и с заходящимся сердцем. Лежал, до судорог стиснув губы, слепо глядя в темный потолок, и на подушку, неслышные, невидимые никем, скатывались горячие слезы. Они просто вытекали из глаз и, сбегая вдоль висков, исчезали в прядях его волос.

Потом он долго не мог уснуть, вздрагивал от каждого шороха, от каждого темного силуэта. В очертаниях кресел ему мерещились фигуры в плащах. Они чудились за шторами, за дверцами шкафа и даже под кроватью. Шут, дрожа, выбирался из постели и на десятый раз проверял, запреты ли окна и двери в его комнату…

…Но днем этот кошмар не снился ему никогда, поэтому, спрятав под одеяло пропахшие луком ладони, Шут беззаботно отдался во власть сладкой дремы, смежившей его веки. Он плыл в мерцающем свете позднего утра, радуясь легкости сознания, избавлению ото всех мыслей и тревог.

Что его разбудило, Шут так и не понял, ибо ни единый звук не нарушил тишину комнаты. Он просто распахнул глаза и не сдержал улыбки — кутаясь в кружевную белую шаль, рядом с постелью стояла королева.

— Ваше Величество… — он провел рукой по лицу, прогоняя сон и, смущенный своим заспанным видом, поспешил подняться.

— Патрик… — улыбка тронула и ее губы, — не нужно. Не нужно вставать.

Но Шут уже отбросил одеяло и все-таки поднялся, спеша приветствовать свою чудесную гостью как подобает. Ему даже удалось отвесить поклон, правда, несколько неуклюжий — опять, как всегда после резкого движения, закружилась голова. Пришлось поспешно опуститься обратно на край постели.

— О, Пат… — Элея отвела взгляд, пытаясь скрыть промелькнувшую в нем горечь. — Ну, что ты, право…

— Я так рад вас видеть, — просто ответил Шут. Жалость в ее глазах вызывала огорчение, но по большому счету он уже давно отучился слишком серьезно относиться к своей персоне. Подобные взгляды были привычны ему с детства. Привычны и потому почти не ранили.

— И я рада… У меня для тебя подарок, — она склонилась к корзинке, которую успела поставить на пол. — Возьми, пожалуйста…

Шут принял небольшой легкий сверток. Под темной суконной тканью скрывалось что-то мягкое.

— Что это?

— Взгляни сам, — Элея улыбнулась.

Когда он осторожно развернул сукно, в руках его оказалась белая как снег, почти невесомая рубашка из тончайшей шерсти.

— Боги… — Шут и сам не понял, почему эта простая вещь — всего лишь вещь! — вызвала у него такую бурю эмоций. Словно отголосок прежней жизни, в которой было место и нарядам, и красоте… Прикосновение воздушной ткани — сродни дуновению свежего летнего бриза… — Ваше Величество, у меня нет слов.

Элея тихо рассмеялась от удовольствия, и Шут подумал, что видеть радость на ее лице гораздо приятней, чем жалость.

Он скинул ту рубашку, которая была куплена служанкой — простую и добротную, но слишком большую для его тощего тела — и торопливо, чтобы королева не разглядела отвратительной худобы, надел новую. Обнова скользнула по плечам, окутав невесомой нежностью и теплом. Широкий отложной воротник и длинные рукава были украшены незатейливым скромным кружевом, а с кончиков шнуровки на груди свисали два маленьких едва заметных золотых бубенца. Рубашка пришлась ему так впору, точно ее шила сама Госпожа Иголка из Солнечного Чертога.

— Я рада, что тебе понравилось, — едва уловимым движением Элея оправила на нем ворот и, склонив голову на бок, удовлетворенно сказала: — Не зря я потратила столько времени, растолковывая нашей портнихе, как и для кого надо шить. Она очень талантливая. Нет, правда, Пат! Не ухмыляйся! Я знаю, мадам Сирень для тебя — эталон мастерства, но наша Ланна тоже не просто так попала ко двору.

Шут и не думал принижать достоинства работы незнакомой ему портнихи из Брингалина. И улыбался только от того, что был несказанно рад подарку. Он так и заявил королеве, не стыдясь этой своей по-детски искренней радости:

— Ваш подарок чудесен, — добавил Шут, проводя рукой по нежной шелковистой ткани рукава. — С того момента, как очнулся, я не знал большей радости, чем сейчас. Впрочем, — он задумался на миг, — для меня одно ваше присутствие — уже радость, — Шут говорил от чистого сердца, полагая, что королева и сама понимает, какая честь для него каждый ее визит. Но Элея почему-то странным образом смутилась, и, зардевшись, отвела глаза в сторону.