Дана Арнаутова - Год некроманта. Ворон и ветвь

— Достаточно, мальчик мой. Диран, продолжи.

Темноволосый крепыш с трудом нашел нужное место и затянул гораздо медленнее:

— «И на третий день, когда взошло солнце, один из воинов, приставленных для охраны, пожалел его и испугался кары небесной. Пустил он стрелу, пронзив грудь нареченного светом истинным, и потекла кровь на колесо, окропив его. Дерево же затлело от крови этой, и люди, видевшие дым, испугались, сказав: „Не простого человека казним, но бога“. А нареченный светом взглянул на солнце, не убоявшись жара его, и улыбнулся, и сказал: „От тебя пришел — к тебе и возвращаюсь, ради благодати твоей смерть поправши“. И отлетела душа его, а тело вспыхнуло так, что стоящие рядом ослепли до конца дней своих. Сердце же огонь не тронул, и люди боялись коснуться его, но взяли кузнечные щипцы и бросили в реку, и вода забурлила, и стала горячей, но вскоре остыла… Стрелу же вернули воину…»

— Достаточно, Диран. Перед сном прочти три главы из «Поучения несмышленым», на твой выбор. Симон, читай.

— «А воин тот был схвачен и обвинен, что убил казнимого, не дав свершиться казни. И повелел наместник предать его колесованию, ибо было сказано в законе, что отпустивший преступника примет его казнь. Ночью же, когда плакал он в темнице, воссиял перед ним свет, и услышал он голос: „Что крушишься? Не о том ли, что явил милосердие телу моему и был осужден за это? Слушай! Говорю тебе, что не о том плачешь. Милосердие твое не есть добро, но зло, ибо не дал ты исполниться предначертанному. Если бы претерпел я до конца все, уготованное мне, то воссиял бы мой свет так, что истребил тьму во всем мире — и не было бы ни смерти, ни греха в нем…“».

— Достаточно. Брэндон…

— «„Нынче же ушел я, не завершив дела своего и оставив поверивших мне, как нерадивый пастух оставляет овец своих. И нет мне пути назад, в обитель тьмы, грехов и скорбей. Об этом плачь, говорю тебе!“ И возрыдал тот воин, и бил себя в грудь, вопрошая, как ему искупить вину свою. Свет же ответил: „Что тобой сделано, тобой и исправлено должно быть. Изгнав меня, пойдешь моим путем. Возложишь на себя ношу мою и возьмешь посох мой. Пастырем стада моего отныне нарекаю тебя, и не будет у тебя имени кроме этого, ибо имя твое умерло сегодня вместо тебя. Встань, говорю тебе. Открой дверь, иди, и будет путь твой долог. Слово мое возгласишь вблизи и понесешь вдаль, и будет оно тебе щитом и мечом, и зерном, падающим в землю благодатную. Не осудит тебя проклинающий и не соблазнит обманывающий, сердце твое — сосуд для моей истины, да сохранится она в нем без изъяна… И принявший слово мое, как истину, да станет тебе братом и кровью от крови твоей“».

— Кириан, продолжай…

— «„Когда же исполнишь предначертанное мне, то свершится по сказанному: снова твоя стрела пронзит сердце мое — и откроются врата, и вернусь я во плоти. Но до того времени тебе хранить мою паству“. И исполнилось по речам его. Встал воин и увидел, что исцелены раны на теле его, а дверь открыта. И вышел он, и пошел нести слово, данное ему, а люди удивлялись и говорили, что вот умер один, но явился другой на место его. И как огонь зажигается от огня, не умаляя его, но разгораясь и светя собственным светом, так слово его стало частью слова истинного. И назвали его Пастырем, забыв прежнее имя его…»

— Во имя Благодати, — уронил Игнаций, прерывая чтение. — Благодарю, брат Корнелий. Довольно на сегодня.

— Благословите, отец, — склонил голову Корнелий.

— Благословите, отец… — раздался нестройный хор голосов, почуявших скорое освобождение.

— Да озарит вас Свет Истинный, дети мои. Ступайте с благодатью.

Игнаций улыбнулся, глядя, как мгновенно превратившиеся в шумную толпу схолики торопливо собирают полупросохшие листы пергамента. Писчий материал дорог. В монастырских мастерских с листов особым составом смоют нестойкие чернила, высушат, выскребут и выгладят пергамент шлифовальным камнем — и вернут в схоластию. Все громче переговариваясь, мальчишки прибрали за собой, составили на полку книги и чернильницы и, с трудом сдерживаясь, вышли в коридор, откуда донесся топот убегающих ног.

— Балуешь ты их, брат Игнаций, — спрятал усмешку в уголки губ Корнелий, подходя к кафедре и тяжело отдуваясь на ходу. — Им бы еще до вечерней службы учиться сегодня. Или разговор такой уж важный?

— Иной раз не грех и побаловать, — вернул улыбку Игнаций, поднимаясь со стула. — Хорошие мальчики. Есть время для учебы, должно быть и время для игр, Корнелий. Себя вспомни в их возрасте.

— Я в их возрасте раздувал мехи у отца в кузнице, — хмыкнул Корнелий, — а книгу видел только в храме, на службе. Но мальчики хорошие, ты прав. И те, что помладше, не хуже. Жаль, что не увижу, какими они вырастут.

— Корнелий…

— Не надо.

Брат-схоластий тяжело опустился на стул, с которого встал магистр, на несколько мгновений прикрыл усталые глаза и снова взглянул на собеседника. — Я не ребенок, Игнаций, и знаю, что мое время истекло. А в скрипторий не пойду. Там-то уж точно совсем зачахну, если от живых детей к мертвым книгам.

— Давно ли книги для тебя стали мертвыми, Корнелий? — грустно улыбнулся Игнаций, глядя в ближайшее окно: высокое, забранное пластинками самого чистого стекла, какое удалось заказать, чтоб в схоластии хватало света даже зимними днями. За стеклом показалась мальчишечья рожица, которая тут же спряталась.

— Уел, — хмыкнул монах. — А все одно в скрипторий не пойду. Вон, Бертран твой пусть идет. Мальчишка умный, книги любит, как наемник девок — со всем пылом-жаром. И будет у тебя на будущее ученый секретарь-переписчик — чем плохо?

— Может, домой поедешь, Корнелий? — помолчав, сказал Игнаций. — Говорят, родная земля лечит.

— Может, и так. Только не привык я от смерти бегать. Не стану напоследок смешить старушку с косой. Ты лучше скажи, с чем пожаловал? Как там мой запрос на схолария, знающего древние языки?

— Исполнен, — снова повернулся к монаху Игнаций. — Брат-книжник Санс из монастыря святого Леоранта едет к тебе в помощь. Его настоятель писал, что Санс доброго и тихого нрава. Не съедят его твои ягнятки?

— А посмотрим, — все же расплывшись в улыбке откликнулся Корнелий. — Вот приедет, станет мне полегче… Ты мне еще паладина обещал, Игнаций, настоящего. Чтоб мальчишки посмотрели да прониклись.

— А что, фальшивые бывают? — усмехнулся магистр. — Будет тебе и паладин. Он-то твоего схолария и везет, чтобы в дороге кто не обидел. Не все ведь такие книжники, как ты, медведь бренский.

— Был медведь, да весь вышел…

Корнелий с усилием поднялся со стула, расстегнул ворот шерстяной сутаны, покрутил толстой шеей.