Павел Буркин - Сила Мира

Скрипит, нарушая могильную тишину, дверь в какую-то каморку. Девчонка-богиня скрывается в помещении, и что она видела, нам не сказала. Бесконечно долгую минуту спустя она выходит обратно, неся под мышкой пухлый том.

— Книгу учета больных вела настоятельница Храма, — поясняет она. — Сведения о больных, симптомы, даты поступления и смерти, примерное время и обстоятельства заражения. Жрецы явно что-то поняли, только применить уже не успевали. Нельзя допустить, чтобы знание ушло с ними в могилу.

— А где она сама? — тупо спрашивает Тетрик. Парень мне не нравится: все время молчит, неотрывно пялится на «поленницу» трупов с торчащими из нее, как колья из баррикады, черными костяками ступней. Не свихнулся бы от увиденного — от такого бы и Мелх обалдел (вот бы заставить короля-батюшку пошататься по нынешнему Нехавенду)… — В смысле, настоятельница?

— Там же, где и прочие жрецы, — отвечает Жаклин, стиснув зубы. — Не забудь, ей все докладывали. Заразиться было проще простого. Вот, последняя запись — про нее саму. Когда почувствовала, что заболела, симптомы, ощущения… Вплоть до момента, когда начинают рваться мышцы, лопаются язвы и появляется черная слизь — в таком состоянии никто уже не может и глазами шевелить, не то что писать. Сердце и мозг разлагаются в последнюю очередь, чаще всего человек умирает, до последнего осознавая, что происходит, и в жутких мучениях. Ты, Палач, при всем желании не сможешь такие причинить. Через три часа мы узнаем, заразились или нет, самое позднее через восемь, если заразились, лишимся возможности двигаться, а через десять в худшем случае, через сутки — в лучшем, загнемся. Ситуация ясна?

— Куда уж яснее, — отрешенно бубнит Тетрик. Лицо у него землисто-серое, даже с отливом в зелень. Интересно, какое оно у меня?

— Тогда пошли. Надо найти Неккару — она применила магию и попалась. Если ее вытащим, передадим фолиант, она извлечет из него больше проку, чем мы.

— Она не заразится? — с сомнением спрашиваю я.

— Что-что, а записи погибших от заразы лекарей обрабатывать она умеет, — хмыкает Жаклин. — Все. Пошли. Береженного… кто-то еще бережет.

…Неяркий осенний день, когда мы выходим, кажется ослепительным. Кажется, мы с боем вырвались из царства мертвых в мир живых — где, пусть существуют ложь, ненависть, предательство, воровство и разврат, кипит жизнь. Действует даже на Тетрика, его лицо приобретает осмысленное выражение. Хотя кошмары на всю жизнь мы ему, похоже, обеспечили…

— Знаешь, куда идти? — спрашиваю у Жаклин.

— Да, — ответствует девчонка-богиня. — На Судебную площадь.

— Почему на Судебную? Что они там забыли?

— Как это что? Там будет суд над «еретиками, развратниками и язычниками», — зло произносит Жаклин. — Вести будут почитатели Единого. А среди подсудимых весь отряд. Они пленили даже Воителя. Если мы туда не успеем хотя бы через час…

— Поспешим, — подает голос Тетрик.

Задолго до площади наше внимание привлекает звук, который мы меньше всего ожидали услышать в нынешнем Нехавенде. Гул, несушийся со стороны Судебной площади, напоминает шум многотысячной толпы.

— Похоже, дорогие гости из Озерного края, либо Рыцарской земли, согнали весь город, — зло шипит Жаклин. Видеть на детском личике достойную пьяного берсерка ярость, скажу честно, жутковато.

— Там же все заразятся! — возмущается Тетрик. — Неккара говорила, когда эпидемия, отменяются и храмовые праздники.

— А им какое дело? Мор усилится — объявят его карой Единого, потребуют активнее доносить на явных и тайных язычников, расправляться с ними самим. Выжившие будут повязаны с посланцами Единого кровью, и выступят под их руководством хоть против Ствангара.

— Надо положить этому конец, — произносит Тетрик. — Я даже знаю, как.

— Действуй, — одобряет Жаклин. — Ублюдки не заслуживают снисхождения.

Интересно, что затеял этот мальчишка? Надеюсь, не проповедь о милосердии и всепрощении, «не судите, да не судимыми будете».

На площади мы появляемся в разгар чтения мерзкого приговора. Действительно мерзкого — даже я, составляя обвинительное заключение по делу Палача Иеронима, до такого не додумался. Ну надо же, труположество! Показать бы уроду, сочинявшему приговор, тот штабель покойничков в храме Исмины… И все, конечно, хуже самых черных моих опасений: горожане преспокойно проглотили наглое вранье. По их лицам я вижу, что они, не поперхнувшись, съели бы еще и не такое, но воображение клеветника, видно, тоже имеет пределы. А на рожах добрых нехавендских обывателей написаны неподдельная жажда крови и полное доверие к новым хозяевам.

«Они ведь и вправду верят, что жрицы Исмины… с конями, козлами и трупами» — вдруг лезет в голову. Но от одной мысли, что когда-нибудь «воцерковление» дойдет и до Эрхавена, и в таких же мерзостях будут обвинять Амелию (или, не суть важно, кого-нибудь из ее преемниц) я ощущаю черную, нерассуждаюющую ярость, превращающую человека в совершенную смертоубийственную машину. Больше меня взбесило бы лишь одно: если бы не просыхающая уже лет тридцать пьяная сволочь помочилась на алтарь Владыки.

Ощущение крепнет, когда я вижу подсудимых. Там весь цвет нехавендского жречества, а в городе были храмы всех девяти главных Богов, кроме, Лиангхара, и ряда божков из «свит». Лишь немногие (в их числе, надо отдать должное, бывшие спутники Тетрика) нашли силы не юлить и не предавать. Остальные напоминают Палача Иеронима, на пыточном станке воспылавшего к бывшему ученику такой любовью, что дальше некуда…

Бьется в истерике, клевеща на недавних подруг, дородная жрица-исминианка, побледнев от страха, умоляет позволить ему обезглавить нераскаявшихся «язычников» настоятель Малого Храма Аргелеба, убеждает, что Церкви Единого нужны новые, более совершенные пушки, лысый и круглый, как пушечное ядро, служитель Кириннотара… Не верится, что он тоже когда-то был мастером. Впрочем, как в нашем Храме не все — заплечных дел мастера, так в Храме Кириннотара помимо гениальных мастеров по металлу и камню есть и обычные клерки, их ничуть не меньше…

Визгливо и картаво, будто дворовая шавка, облаивающая волкодава из-за хозяйской спины, тявкает неопрятный седобородый жрец Лаэя, убеждающий Церковь Единого взять кредит на священную войну с язычниками «на очень выгодных условиях, под невысокий процент и в рассрочку». Поскольку слуги Владыки в делах финансовых разбираются не хуже, чем жрецы Пеннобородого, мне ясно, что Лаэев прихвостень пытается хитрить и тут, наживаясь уже на новом хозяине. Но «отец Сиагрий, архиепископ Нехавендский» не дурак: пропускает верноподданническую речь мимо ушей и, повернувшись к торгашу, чеканит: