Феликс Крес - Королева войны

Возможно, впервые в жизни Готах-посланник не осознал смысла и значения чьих-то слов, послушавшись вместо этого собственной интуиции. Ему пришло в голову, что разговор с расстроенной Жемчужиной стоило бы отложить на потом. Одновременно, однако, он чувствовал, что эту женщину не следует оставлять одну больше ни на минуту. Мужчина, возможно, и мог все обдумать до вечера и последовать голосу разума. Эта же разозленная и обиженная девушка (ибо для Готаха тридцатичетырехлетняя Кеса всегда была «девушкой») могла лишь разбередить собственные душевные раны.

— Это самые важные письма на свете, по крайней мере одно из них. Собственно, не письмо, а документ. Его не может прочитать никто другой, только ты. И без промедления.

Кеса, колеблясь, смотрела на него.

— Если это шутка, ваше благородие… — холодно предупредила она.

Она вернулась на середину комнаты и протянула руку. Готах почувствовал, как сильно бьется его сердце, ибо он именно сейчас брал быка за рога и отступить уже не мог. Он подал ей одно из писем и смотрел, как Жемчужина ломает печать.

— Еще до того, как я отсюда уехал, — поспешно сказал он, пока она читала, — княгиня обещала мне нечто важное и сдержала слово. Ты свободная женщина, ваше благородие. Княгиня-регент просит, чтобы ты еще какое-то время управляла ее имуществом, но исполнять эту просьбу ты не обязана. Можешь, но не должна. Все зависит от тебя.

Она не услышала ни единого слова. Буквы сливались у нее перед глазами.

— Что это? — сдавленно спросила она.

— Самое важное письмо на свете, — повторил Готах. — Более важное для меня, чем… даже чем Книга всего, — со всей серьезностью сказал он.

Женщина готова была лишиться чувств. Попятившись к креслу, она села и попыталась еще раз прочитать подтвержденный многочисленными свидетелями акт об освобождении. Кеса расплакалась. Там стояли родовые инициалы крупнейших столичных Домов; княгиня-регент подтвердила свободу своей Жемчужины настолько убедительно, насколько это было возможно.

— Ну… на этот раз ты уже от меня не сбежишь… — сказал посланник. — Я многому научился на этой войне, а прежде всего тому, что у каждого должны быть свое место, свой дом… и обязательно свой человек. Я отстрою вместе с тобой Сей Айе, но мне уже сейчас нужно знать, Кеса, — ты поедешь потом со мной? Да, я здесь только проездом, я должен вернуться в Громбелард… Но если не будет другого выхода, то я вернусь туда лишь ненадолго. Ничего не поделаешь! Мне… мне плевать на Шернь и Громбелард. Сегодня мне на все плевать, кроме твоего «да» или «нет».

Похоже, она все еще его не слышала, уставившись на волшебный документ, обещавший исполнение ее снов. В нем была заключена ее собственная жизнь, собственные решения, собственные, совершенно личные дела, о которых никто не имел права спрашивать. Там был ее собственный дом, а может быть, даже собственная семья… дети… Но о чем говорил стоявший перед ней странно возбужденный и даже испуганный мужчина?

— О чем ты? — негромко спросила она, и он понял, что тридцатичетырехлетняя невольница, даже с актом об освобождении в руках, не в состоянии в одно мгновение стать кем-то другим. — Это не от меня… Я не принадлежу себе, я… не могу!

Она замолчала, ибо перед ее глазами было доказательство того, что на самом деле она может все, — но вместе с тем она никак не могла этого осознать. Готах заметил нечто такое, чего не ожидал. Кеса страдала, готовая снова разрыдаться, скорее напуганная, чем обрадованная чудесным сном, от которого ей сейчас предстояло пробудиться.

— Ты все можешь и даже должна, ибо отныне никто не примет решения от твоего имени. Все зависит от тебя, — сказал он с наигранным спокойствием, присаживаясь у ног сидящей в кресле женщины и кладя руки ей на колени, где лежал развернутый документ (присел же он в основном потому, что у него сильно дрожали ноги). — Тебе ни от чего не отвертеться… Послушай, война скоро закончится. Имперской армии, собственно, уже не существует. Йокес стоит под Тарвеларом и готов завтра сжечь весь южный Армект. У княгини-регента под Роллайной около двадцати новых отрядов, в основном южнодартанских, а в самой Роллайне — трехтысячное ополчение, которое выставил для нее город. В Кирлан поехала миссия парламентеров, в ближайшие дни будет объявлено формальное перемирие, поскольку неформальное длится уже две недели. Ты больше не нужна своей госпоже, которая вскоре возложит на голову тяжелую королевскую корону. Мы отстроим Сей Айе и займемся наконец собственной жизнью, Кеса. Моя жизнь не удалась, я о столь многом забыл… А твоя жизнь? Скажи?

Спокойный голос посланника и напоминание о все еще идущей войне подействовали на нее отрезвляюще. Кеса уже понимала, что ей говорит Готах.

— Моя жизнь? Ты же знаешь, — ответила она, крепко сжимая в руках бесценное письмо, о котором раньше даже не смела мечтать. — Но… о чем ты меня спрашиваешь? Я ничего не могу понять! — беспомощно призналась она.

Это и в самом деле было близко к истине. Перед ней стоял выдающийся и прекрасный мужчина, видевший в ней не невольницу, но человека. Он спрашивал, хочет ли она изменить свою жизнь, и готов был отказаться от всего, что до сих пор считал крайне важным и даже священным. Кеса боялась, что стала мишенью для самого мрачного и жестокого издевательства, какое только можно было для нее придумать. Она дрожала при одной мысли о том, что чары рассеются в то мгновение, когда она примет иллюзию за правду. Сотни невысказанных желаний в один миг охватили женщину, которая еще вчера могла самое большее мечтать о чем-то столь обыденном для любого, как возможность пойти куда-нибудь… с кем-нибудь… Или остаться из прихоти дома, не спрашивая ни у кого согласия.

— Ничего не понимаю… — повторила она и тихо, искренне призналась: — Я боюсь…

— Знаю. Я тоже, — попытался пошутить Готах, но он ощущал лишь неподдельную тревогу, и шутки не получилось. — И все же, Кеса, никаких «потом», никаких «может быть» и «не знаю», — предупредил он ее ответ. — У меня больше нет времени на глупости, ибо я успел растратить впустую полжизни… Я тот, кто я есть. Этого уже не изменить. У меня нет для тебя ничего, кроме нескончаемых разговоров о старых хрониках и летописях. У меня нет и не будет такого дома, как этот… Если ты поедешь со мной, то заберешь с собой свои платья и все, что захочешь, но ты не скоро получишь хоть какой-то подарок от своего друга и… своего мужчины. У меня ничего для тебя нет, совсем ничего, это правда. — Он говорил быстро, немного бессвязно, но совершенно искренне, от всей души, так, как никогда прежде.

— Ведь ты сбежал от меня… на войну, — укоризненно сказала она, утирая слезы.