Стивен Эриксон - Память льда

Слева застучали копыт; он повернулся и увидел останавливающуюся рядом Серебряную Лису.

— Лучше бы мы по-прежнему избегали друг друга, — сказал Паран, отворачиваясь в сторону солдат.

— Я бы согласилась, — сказала она, чуть помедлив. — Но кое-что произошло.

— Я знаю.

— Нет, не знаешь. То, о чем ты толкуешь, не имеет отношения к тому, о чем говорю я. Моя мать — она пропала. Она и те двое даруджей, что за ней ухаживали. Где-то в городе они повернули фургон влево. Кажется, никто этого не заметил, хотя я конечно же не смогла расспросить всю армию…

— Как насчет Т'лан Имассов? Разве они не смогут легко отыскать ее? — Она нахмурилась и промолчала.

Паран поглядел на нее. — Они не очень счастливы с тобой, так?

— Не в этом проблема. Я послала их и Т'лан Ай через реку.

— У нас уже есть проверенная разведка, Лиса…

— Хватит. Я не хочу объясняться.

— Но ты же ищешь моей помощи…

— Нет. Я спрашиваю, не знаешь ли чего — нибудь ты об этом. У даруджей должны были быть помощники.

— Ты спросила Крюппа?

— Он также удивлен и раздосадован, и я ему верю.

— Ну, — ответил Паран, — люди склонны недооценивать Коля. Он вполне способен провернуть такое своими силами.

— Ты, кажется, не понимаешь всей серьезности ими содеянного. Похищение моей матери…

— Остановись, Серебряная Лиса. Ты оставила мать на их попечении. Оставила? Нет, слишком мягкое слово. Бросила. Я не сомневаюсь, что Муриллио и Коль приняли это близко к сердцу, со всем тем сочувствием к Майб, которого нет у тебя. Посмотри на ситуацию с их точки зрения. Они заботятся о ней день за днем, созерцая ее увядание. Они видят и дочь Майб, но всегда на расстоянии. Игнорирующую свою родную мать. Они решили, что должны найти того, кто готов помочь Майб. Или, по меньшей мере, даровать ей почтенную смерть. Похитить — значит украсть кого-то у кого-то.

Майб была увезена, но от кого? От никого. Совсем никого.

Лицо Серебряной Лисы побледнело. Она замешкалась с ответом. Наконец проскрежетала: — Ты не имеешь представления, Ганоэс, что лежит между нами.

— А ты, кажется, не имеешь представления о прощении — не для нее, но для себя. Чувство вины стало трещиной…

— Как щедро с твоей стороны.

Он натянуто улыбнулся: — Я уже спустился вниз, Лиса, и теперь карабкаюсь на другую сторону. Все изменилось для нас обоих.

— И ты повернул ко мне спину своих возвышенных чувств.

— Я все еще люблю тебя, но после твоей смерти я поддался некой одержимости. Я решил, что бывшее между нами, этот краткий миг, значит намного больше, чем он значил в действительности. Из всего повернутого нами против нас самих оружия, чувство вины оказалось самым острым. Оно может изрезать прошлое до полной неузнаваемости, высечь ложные воспоминания, породить убеждения, сеющие разного рода навязчивые идеи.

— Я в восторге от твоего способа очистить воздух, Ганоэс. Тебе не пришло в голову, что такое медицинское освидетельствование себя — еще один сорт одержимости? Что режешь, должно прежде всего быть мертвым — таков первый закон анатома.

— Так и мой учитель говорил, — ответил Паран, — много лет назад. Но ты упустила более тонкую истину. Я могу изучать себя, каждое чувство, пока Бездна не проглотит мир, но не приблизиться к овладению этими чувствами. Ибо они не статичны, не защищены от внешнего мира — того, что говорят другие… или не говорят. Они в вечном течении.

— Необычайно, — пробормотала она. — Капитан Ганоэс Паран, юный мастер самоконтроля, тиран над самим собой. Ты действительно изменился. Так сильно, что я тебя не узнаю.

Он уставился на ее лицо, отыскивая чувство за этими словами. Но она себя закрыла. — Тогда как, — сказал он медленно, — тебя я нахожу очень узнаваемой.

— Назовешь это иронией? Ты видишь во мне женщину, которую некогда любил, а я вижу в тебе мужчину, которого никогда раньше не встречала.

— Слишком все запутано для иронии, Лиса.

— Тогда нужен пафос.

Он отвернулся. — Мы слишком отдалились от темы. Боюсь, что ничего не могу рассказать о судьбе твоей матери. Тем не менее убежден — Коль и Муриллио сделают для нее все, что смогут.

— Тогда ты еще больший дурак, чем они, Ганоэс. Похитив ее, они запечатали ее судьбу.

— Не знал, что ты так мелодраматична.

— Я не…

— Она старая женщина, умирающая женщина. Бездна меня возьми! Оставь ее одну…

— Ты не слушаешь! — зашипела Серебряная Лиса. — Моя мать поймана кошмаром — в своем собственном уме она гонима, устрашена, затравлена. Я стояла к ней ближе, чем все вы воображали. Много ближе!

— Лиса, — спокойно сказал Паран, — если она в кошмаре, ее жизнь стала проклятием. Истинная милость — окончить ее. Раз и навсегда.

— Нет! Она моя мать, черт тебя возьми! Я не брошу ее…

Она повернула коня, резко вонзив ему пятки в бока.

Паран смотрел, как поспешно она уезжает. Лиса, какие махинации с матерью ты замыслила? Чего ты желаешь для нее? Расскажи же нам, прошу, что понимаемое всеми как предательство на самом деле является чем-то совсем иным.

А иным ли?

Эти махинации — чьи они? Конечно, не Парус. Нет, это должна быть Ночная Стужа. О, как же плотно ты теперь закрылась от меня. А когда — то стремилась ко мне с настойчивым и неутомимым любопытством желая раскрыть мое сердце. Кажется, то, что мы разделили давным — давно, в Крепи, стало ничем.

Теперь я начинаю думать, что для меня это было гораздо более важным, чем для тебя. Порван-Парус… ты была все же старше меня. Ты пережила свою долю влюбленностей и потерь. А я — я едва начинал жить.

Ну, что было, тому больше не бывать.

Гадающая из плоти и крови, ты стала холоднее подвластных тебе Т'лан Имассов.

Подозреваю, что они обрели достойного владыку.

Сохрани всех нас Беру.

Из тридцати использованных паннионцами для переправы через Нож-реку барж и понтонных мостов едва ли треть оказалась пригодной к использованию; прочие в первый же день битвы пали жертвами излишнего рвения Баргастов. Отряды из коллекции наемников Каладана Бруда начали вытаскивать обломки, намереваясь сколотить из них еще несколько плотов; единственный исправной мост и десяток баржей уже выстроились в линию поперек широкой реки, принимая тяжесть солдат, лошадей и повозок.

Итковиан смотрел на переправу, расположившись у берега. Он оставил коня на ближайшем пригорке с сочной травой и прохаживался в одиночестве. Его сопровождали лишь шелест гравия под ногами и шум реки внизу. Наполненный соленым дыханием дальнего моря ветер дул от устья реки, так что звуки с моста — скрип лебедок, мычание скота, вопли извозчиков — не долетали до его слуха.