Иван Тропов - Шаг во тьму. Дилогия

Но все равно ползли туда, куда убежала их мамаша. Чертова сука достала всех, кто был рядом. Всех. Даже их…

Звук. Тихий, словно далекий вдох.

Я обернулся.

А вот и другой, покрупнее. Он еще двигался. Но полз теперь не к краю полянки, а назад. Снова став самим собой. Туда, где, он помнил, тепло и где бывает теплое брюхо, и сладкие соски, от которых становится сытно…

Этот был крупнее и выглядел не так, как его братишки. С волком их мамаша согрешила, вот что. И этот пошел в отца. Волчонок.

Он был еще теплый. Шерсть мокрая и холодная, но под ней тепло. Когда я поднял его, он пискнул, а потом попытался цапнуть за палец. Слепой… Нет, не слепой. У этого глаза чуть приоткрываются — черные влажные щелочки под припухлыми веками.

Я выпрямился, держа его в руках. Еще живой…

Остальные мертвы или очень скоро будут. Они выбрались из лаза и ползли, сколько им хватило сил. А здесь замерзли. И тащить обратно в лаз, греть и кормить их больше некому.

Волчонок пискнул и снова попытался вцепиться мне в палец. А может быть, искал сосок матери.

Я сунул его за полу плаща, но держать его так было неудобно. Я плохо чувствовал его через толстую кожу. Вот‑вот не то выпадет под ноги, не то раздавлю ненароком. Я остановился, расстегнул ворот рубашки и пихнул его за пазуху. По животу заскребли коготки, а потом шершавый язычок. Живой комочек тыкался, пытаясь найти мамашин сосок.

И что‑то мешало смотреть.

Я вдруг понял, что плачу. Слезы щипали глаза.

Чертов Виктор! Я что, виноват, что так вышло?! Я что, знал, что так выйдет?!

Разве я знал, что это все бесполезно, что Старика там уже нет?! Что Старика нам, может быть, уже и не спасти, даже если мы найдем его… найдем того, кем он стал. В кого его превратили.

Слезы катились по щекам, меня била дрожь, болели руки и бок, а вокруг было холодно и пусто.

Ни Старика, ни Гоша. Ни Виктора…

И Катя ушла с ним.

Лишь опушка трупов там и поляна трупиков здесь.

Один, снова один… И только теплый комок шевелился за пазухой.

Мне хотелось свернуться так же, за пазухой у кого‑то сильного и надежного, в тепле и спокойствии, забыться хотя бы ненадолго…

Но такого человека больше не было. Он жив, но его нет. Хуже, чем нет.

Я взвыл, кусая губы.

Боже, как холодно… Пусто и холодно… И только под рубашкой шевелился комочек мокрой шерсти.

Я вытер рукавом глаза, осторожно поправил щенка под рубахой, чтобы ему было там удобнее. Прикрыл полу плаща. Ты будешь жить. Хотя бы ты будешь жить. Это я тебе обещаю, лобастый.

Придерживая полу плаща, чтобы укрыть от ледяного ветра, я пошел через поляну. Мокрая шерсть прогрелась моим теплом, перестала холодить. Теперь я чувствовал, какой он горячий, этот маленький комочек плоти.

Лба коснулось что‑то холодное и мокрое. Я поднял голову.

Небо стало ближе. Там сгустилось, и из белой мути медленно валились огромные белые хлопья.

Подъездная дорожка, ступени, терраса — все побелело, покрылось тонким слоем рыхлого снега, только пруд еще оставался таким же черным.

И столовая. Так же как и раньше, сумрачно и жарко. В камине пылал огонь, пламя с гулом уносилось в трубу.

Диана встретила меня без улыбки.

Медленно оглядела. Мою грязную одежду, рану на боку, руку, черную от застывшей крови.

И меня. Во мне.

Я не чувствовал ее касаний, но она ведь все равно чувствует…

Она покивала самой себе. Иного и не ждала.

— Я говорила вам, что вам ее не убить… Во всяком случае, до тех пор пока вы не откажетесь…

Я швырнул на стол перстень.

Звеня по полировке, он пролетел через всю столешницу, Диана прихлопнула его рукой. Взяла, огладила пальцем голубоватый опал, и ее брови поползли вверх.

— Но… Но тогда… Что у вас здесь? — Она коснулась своих волос над правым виском. — Пепел?

Я поднял руку, провел по волосам, посмотрел на руку — не было никакого пепла. Да и откуда ему вообще было взяться?

Диана нахмурилась.

Огонь, жар огня давили на меня, слишком душно, слишком…

И слишком долго я не спал. Это была уже не сонливость, а ленивое, мутное безразличие. Безнадежное и пустое.

Только я знал, что сон мне не поможет. И от чертова сумрака никуда не деться, даже камин его едва разгоняет, душные тени заполнили всю залу, в каждом углу… Красноватые тени и темнота, давящая со всех сторон, никуда не убежать…

Я подошел к окну и распахнул шторы.

— Тот, ради кого вы сделали это, — спросила Диана, — он погиб?

Я прижался лбом к стеклу.

— Нет.

В том‑то и дело, что нет. И уж лучше бы он погиб…

— Что же с ним?

— Она готовила его не для себя.

За стеклом было все то же проклятое утро — море бессмысленного и равнодушного, белесого света. Тучи прогнулись к самой земле, а воздух стал мутным, густым этой белесостью… Снег. Огромные белые хлопья лениво валились на землю, на пруд, на дубы.

— Для Ольги… — проговорила Диана.

И хоть я стоял к ней спиной, я был уверен, что она опять покивала сама себе.

— Для жабы, — сказал я.

Так похожей на ручную дьяволицу, хоть волосы золотые вместо черных, но все равно так похожа — когда мутят взор, заставляя видеть сходства, которые сам ты, может быть, и не заметил бы, вовсе не счел бы схожестью…

— Но Ольга слишком осмотрительна, чтобы доверить это только одной чернолунной, пусть даже своей девочке на подхвате. Она всегда играет в противовесы…

— Гривастая ломала его не одна. С ней была еще одна паучиха. Он у нее.

— Ах вот в чем дело… Инга. И до нее вы не успеете добраться… В этом все дело.

— То, чем его привязали, можно оборвать?

— Вы ведь знаете ответ, Влад…

— Этот гарпун вытаскивается?!

— Только вместе с сердцем.

— Но хоть что‑то… — прошептал я в холодное стекло. — Хоть что‑то можно сделать?..

— Человеческая душа не доска, на которой можно писать, стирать начисто и снова писать. Жизнь не пользуется мелом, она всегда царапает. Иногда шаловливым коготком, чуть‑чуть, неглубоко, можно зашлифовать… Но если резали кольцом с алмазом, уверенной рукой, на всю глубину?

Хуже всего было то, что теперь я не мог ей не верить.

А за стеклом снег менял мир. Смывал прежний — неказистый и тревожный, грязный, но с крохой надежды, — покрывал все ровным холодом и белой пустотой, холодом и пустотой, холодом и пустотой…

Но где‑то среди этого холода и пустоты — теплый комочек.

«Козленок» тихо урчал, у выхлопной трубы белели облачка пара. Внутри было тепло. Здесь шумел вентилятор, нагнетая жаркий воздух. На правом сиденье, утонув в шерстяных складках свитера, сопел волчонок. Вместе со свитером я взял его за пазуху и пошел обратно.