Нил Гейман - М - значит магия

На запястье у нее висели черные четки, и она перебирала их в такт своим словам.

– И все же здесь, в этой плоти, - продолжала она, - есть знание, и я буду учиться и у плоти.

Теперь мы сидели рядом, в середине дивана. Я решил, что надо попробовать ее обнять, но как бы мимоходом - положить руку на спинку дивана и потихоньку опустить ее, почти незаметно, пока рука не ляжет ей на талию.

Она снова заговорила:

– И вот это насчет жидкости в глазах, когда все расплывается. Никто ничего не объяснил, а я не понимаю. Я окунулась в складки Шепота, я дрогнула и слетала к тахионным лебедям, и все равно не понимаю.

Конечно, она была не самой красивой здесь девушкой, но, во-первых, достаточно привлекательной, а во-вторых, она была девушкой. Я чуть-чуть, на пробу, опустил руку, осторожно коснувшись ее спины, и она не сказала, чтобы я перестал.

Тут меня позвал Вик. Он стоял в дверях, по-свойски обнимая Стеллу, и махал мне рукой. Я покачал головой, давая ему понять, что у меня только-только начало получаться, но он снова меня позвал, и я неохотно поднялся и подошел к двери.

– Чего тебе?

– Слушай, насчет вечеринки, - сконфуженно начал Вик. - Это не та вечеринка, про которую я думал. Я тут поговорил со Стеллой, и до меня дошло. Ну, то есть она мне вроде как объяснила. Это другая вечеринка.

– Господи, и что теперь? Надо сматываться?

Стелла покачала головой. Вик наклонился и нежно поцеловал ее в губы.

– Ты же рада, что я здесь, дорогая?

– Конечно, ты же сам знаешь, - ответила она.

Он перевел взгляд с нее на меня, и улыбнулся своей фирменной белозубой улыбкой: проказливой, милой, помесь шельмы Джона Докинса и прекрасного принца.

– Ты не беспокойся. Они тут все туристы, в общем. По заграничному обмену, вроде как. Ну, как мы, когда ездили в Германию.

– Неужто?

– Эн, с ними надо разговаривать. Это значит, что еще их надо слушать. Понятно?

– Понятно. Я уже говорил.

– И как, получается?

– Получалось, пока ты меня не позвал.

– Ну извини. Просто хотел предупредить. Ладно?

Он похлопал меня по плечу и они со Стеллой в обнимку пошли по коридору и направились на второй этаж.

Поймите меня правильно, на этой вечеринке, в полутьме, все девочки были хороши; то есть внешность у всех у них была замечательная, но, что важнее, в каждой было что-то странное, или непонятное, или что-то такое, присущее только человеку, из-за чего люди красивее манекенов. Стелла была самой симпатичной из всех, но ее, понятное дело, уже присвоил Вик, и они вместе пошли наверх, чего, собственно, и следовало ожидать.

На диване, рядом со щербатой девушкой уже сидело несколько человек. Шел общий разговор. Кто-то закончил рассказывать анекдот и все засмеялись. Мне бы пришлось расталкивать их, чтобы снова усесться рядом с ней, да и непохоже было, что она хочет, чтобы я вернулся, и даже вряд ли заметила, что я ушел, так что я вышел в коридор, посмотрел на танцующих, и вдруг мне пришло в голову, что я не понимаю, откуда слышится музыка. Ни проигрывателя, ни колонок я не видел.

Я снова пошел на кухню.

Кухня - самое лучшее место на вечеринках. Здесь никогда не надо объяснять, зачем ты сюда зашел. А еще лучше то, что на этой вечеринке не было ни одной сердобольной мамочки. Я осмотрел батарею бутылок и банок на столе, налил на дно стакана на палец «перно» и долил колой. Потом я бросил в стакан несколько кубиков льда и сделал глоток, наслаждаясь резким кондитерским привкусом.

– Что это ты пьешь? - услышал я девичий голос.

– Это «перно», - объяснил я. - На вкус как анисовые конфеты, только с алкоголем.

Я не стал объяснять, что решил попробовать его только потому, что слышал, как кто-то заказывает «перно» на записи с концерта «Велвет Андерграунд».

– А мне можно?

Я налил «перно» в чашку, добавил колы и протянул ей. Волосы у нее были медно-рыжие и вились колечками густой шапкой по всей голове. Сейчас так уже не носят, но в те годы такая прическа встречалась довольно часто.

– Как тебя зовут? - спросил я.

– Поэма, - ответила она.

– Красивое имя, - сказал я, хотя и не был в этом уверен. Сама девушка была красивая.

– Это стихотворная форма, - гордо объяснила она. - Как я.

– Ты что, стих?

Она улыбнулась и отвела глаза, словно застеснялась. У нее был идеальный греческий профиль: прямой нос, продолжавший линию лба. В прошлом году мы в школе ставили «Антигону» - я играл посланца, который приносит весть о смерти Антигоны Креону. У нас были специальные полумаски, чтобы в профиль мы выглядели именно так. Сейчас, взглянув на ее лицо в полумраке на кухне, я вспомнил тот спектакль, и еще вспомнил, как Барри Смит рисует женщин в комиксах о Конане-варваре; пятью годами позже мне на ум пришли бы прерафаэлиты, Джейн Моррис и Лиззи Сиддалл. Но тогда-то мне было всего пятнадцать.

– Так ты поэма? - повторил я.

Она закусила нижнюю губу.

– Можно и так сказать. Я поэма, или узор, или народ, мир которого поглотило море.

– И не трудно это, когда три в одном?

– Как тебя зовут?

– Эн.

– Так ты Эн, - сказала она. - И мужчина. И двуногий. Не трудно это, когда три в одном?

– Но это же не разные вещи. В смысле, они не взаимноисключающие.

Это слово я видал много раз, но еще ни разу не произносил вслух, потому и ошибся. Взаимоисключающие, конечно.

На Поэме было тонкое платье из белой шелковистой ткани. Глаза у нее были бледно-зеленые; сейчас я решил бы, что это цветные контактные линзы, но тридцать лет назад все было по-другому. Помню, я тогда подумал про Вика и Стеллу, которые ушли наверх. Я был уверен, что они уже уединились в спальне, и мне стало чуть ли не болезненно завидно.

Тем не менее, я стоял и говорил с девушкой, пусть даже разговор, в общем-то, был ни о чем, пусть даже ее звали действительно Поэма (в моем поколении детей с именами, которые давали родители-хиппи, еще не было; Радугам, Зорям и Лунам в тот момент было лет шесть, семь, восемь от силы). Она сказала:

– Мы знали, что конец близок, и вот мы сложили поэму, чтобы рассказать вселенной, кем мы были, зачем мы жили, что мы говорили, делали, думали, о чем мечтали, к чему стремились. Мы облекли наши мечты в слова, а слова сложили в узор, вечный и незабываемый. Потом мы превратили нашу поэму в вихрь и погрузили его в сердце звезды, чтобы она своими вспышками, всплесками, вскриками рассылала нашу весть по всему спектру, чтобы со временем, в мирах, удаленных за тысячи солнц, наш узор прочли и поняли, и он снова стал поэмой.

– И что же дальше?

Она посмотрела на меня своими зелеными глазами, словно из-под маски Антигоны, и эти бледно-зеленые глаза, казалось, тоже были маской, только другой, надетой под первую.

– Нельзя услышать поэму и остаться прежним, - ответила она. - Поэма захватила тех, кто услышал ее. Она поселилась в них и стала жить; они начали думать ее рифмами; ее образы исподволь заменяли их собственные стихи и мысли, ее надежды становились их жизнью. Всего через одно поколение их дети, появляясь на свет, уже знали поэму, а довольно скоро дети перестали рождаться вовсе. В них больше не было нужды. Осталась только поэма, ставшая плотью, устремившейся в ведомые дали.