Иней Олненн - Книга 1. Цепные псы одинаковы
И когда отзвучали все девять Песен, навалилась на воинов такая усталость, будто из тяжелой сечи вышли. С легким сердцем отпустил их Ян в становище, а сам остался. Остался Ингерд, и с ним три янгра — Рискьёв, Хелскьяр и Хёгал. Ночь окутала густой тенью вересковый берег, только маячили кое-где кривые деревца, похожие на тени усопших, что из могил своих встали и дозором по берегу ходят. Кто его знает, может, так оно взаправду и было. Воздух потихоньку дрожать перестал, и все вокруг успокоилось.
— Ну вот, други, — сказал Ян, — ушел этот день, не воротишь. Должно нам теперь думать о завтрашнем. Как стоять против Годархов, Стигвичей да Торвалов?
Ответил Хелскьяр:
— Стоять будем насмерть. Но нас слишком мало.
Добавил Рискьёв:
— А если Асгамиры к ним примкнут, нам еще одной такой сечи, как последняя была, хватит. Тогда конец.
А Хёгал сказал так:
— Враги наши объединяются, а наживу делят. Они не успокоятся, пока не приберут к рукам все наши земли.
Ингерд слушал, слушал да и говорит:
— Коли враги наши объединяются, должно и нам сделать то же.
— Предлагаешь союз? — Рискьёв в сомнении покачал головой. — Но с кем? С Орлами и Турами мы и так в дружбе, и Лисы нам не враги, да что толку? Земли большие, оборону держать трудно, едва на подмогу друг дружке поспеваем.
— А как вспомнить последний раз, — мрачно подхватил Хёгал, — так и вовсе нигде не успели, самим едва помогли. Нет, ничего из этой затеи не выйдет.
Хелскьяр с ним согласился.
— А ты что скажешь, Ян? — спросил он.
Ян вытащил наполовину клинок из ножен, в задумчивости провел ладонью по тускло поблескивавшей грани, будто совета спрашивал. Потом вогнал клинок обратно.
— Мыслю я, что Ингерд прав. Пришло время объединятся. И не просто в один строй встать, а под одну руку.
— Как это — под одну руку? — не поняли янгры, а Ингерд с интересом уставился на Яна.
— А вот так, — Ян вдруг загорелся мрачным весельем. — Все земли от Келмени до Стечвы, от Гор и до Моря одному человеку отдать.
Янгры изумленно переглянулись, а Ингерд рассмеялся, довольный: хорошо придумал, белая голова!
Рискьёв тихо спросил:
— Ты, Ян Серебряк, станешь ходить под чьей-то рукой? Отдашь свое племя чужому управству? Ты сделаешь это?..
— Сделаю, — твердо ответил Ян. — Выбирайте, Соколы: либо погибель в одиночку, но гордыми, либо жить и обороняться вместе с другими племенами.
Молчание повисло меж янграми, выбор был тяжел. Но Ингерд не сомневался, какое решение они примут, ибо среди янгров никогда не было ни трусов, ни дураков. И не ошибся.
— Когда решишь ты собрать отунг, янгар, — сказал Хёгал, — мое слово будет твоим.
— И мое, — добавил Хелскьяр.
— И мое, — склонил голову Рискьёв.
Было далеко за полночь, когда Ингерд добрался до избушки знахаря. Он думал о своем, а потому не сразу заметил притаившуюся у большого валуна, из-под которого ручей бежал, чью-то тень. А когда заметил, кинжал выхватил. Но тень говорит ему насмешливым девичьим голосом:
— Уж не драться ли ты со мной будешь, воин?
Ингерд узнал этот голос и убрал кинжал. Тень отделилась от камня, шагнула к нему и в неясном свете народившегося месяца обернулась молодой девицей, ликом прекрасной — глаза лучистые, брови черные, тонкие, гибкий стан густые волосы цвета меда укрывают, роста невысокого, стоит перед ним, что тростинка, подол платья от росы вымок, видно, ждет давно.
— Иль похожа я на Стигвича? Иль на Годарха, что с кинжалом ты на меня бросаешься? — сама смеется, а в глазах ее, в самой глубине видит Ингерд страх и тревогу.
— Не стану я драться с тобой, Эргильд, — отвечает ей мягко. — А вот если отец твой да братья прознают, где ты была ночью, худо тебе придется.
— Ты домой меня отсылаешь, как девчонку любопытную? — девичий голос дрогнул, хоть и храбрилась она, а потом тихо добавила:
— Ведь я сама пришла, неужто прогонишь? Иль мало красоты во мне? Иль не такие женщины по нраву тебе, Волк?
Она гордо вскинула голову, отчаянно пытаясь казаться смелой и отчаянно страшась быть отвергнутой. Все это Ингерд видел и все понимал, но сердце его было закрыто. Если все еще было оно у него, сердце-то.
— Нет никого краше тебя в Соколином племени, Эргильд, — сказал он ей так же тихо, — но не тому ты свой локон подарить хочешь. Другой клятвой отныне связан я, а потому побереги свои дивные волосы до Имарь-дня, другому подаришь, а меня забудь.
Бледная стояла перед ним девица, губу закусила, плакать хотела, но не плакала, сказала только:
— Растоптал ты сердце мое, как былинку придорожную, и будут меня отныне звать бессердечною. Но станет мне легче в тот день, когда другая заставит тебя все клятвы принесенные забыть, когда будешь ты страдать, как я сейчас страдаю.
С этими словами она повернулась и почти бегом скрылась в ночи. Ингерд несколько минут смотрел ей вслед, потом горько усмехнулся, уселся на крылечко и просидел так всю ночь, глядя в небо и слушая, как ручей о чем-то сам с собой разговаривает. А на рассвете вошел в избушку, постелил себе на полу и сразу уснул.
Спал он беспробудно целый день, знахарь не будил его, да и зачем? Не хозяин он чужаку был и не родитель, жил Ингерд в его избе ровно как домовой — вроде бы существует, но все же сам по себе, потому знахарь в его жизнь не совался.
К вечеру Ингерд проснулся, умылся в ручье, кинжал взял и в лес на охоту подался. Не хотел обузой быть, приживалой, он и избу знахарю подновил, крышу залатал, дров к зиме заготовить помог и даже улей с теплой стороны, за домом, поставил. Молчал, правда, все время, да знахарь и сам поговорить был не большой любитель, а потому ладили.
Далеко Ингерд в лес забрался, любил он вот так, в одиночку по чащобам бродить. Бояться никого не боялся, а красоты видел такие, что дух захватывало, и невдомек ему было, что это одиночество его из дома гонит, душа вычерненная излечения просит.
Дичи пока еще не добыл, набрел на дорогу какую-то старую, уж молодые березки на ней проросли, а по обеим сторонам малинник буйствует. Споткнулся Ингерд о корень, что из земли торчал, выругался, а потом вдруг рассмеялся, представил, что каждый, кто по дороге этой ни шел, об этот корень спотыкался. И вдруг услыхал тихое поскуливание.
Он замер и прислушался. Сначала было тихо, потом опять жалобно заскулил кто-то. Сердце Ингерда толкнулось о ребра: он узнал голос волка. Огляделся по сторонам и принюхался, а потом уверенно нырнул в папоротник. Дорога осталась в стороне, а он стал спускаться вниз по склону. Склон временами был так крут, что ему приходилось держаться за тоненькие стволы молоденьких рябин, не то скатился бы вниз. На дне лощины было сумрачно и душно. Ноги утонули во мхе, захлюпала вода. Скоро Ингерд нашел то, что искал.
Кому и когда пришло в голову поставить капкан у дороги, он так и не узнал, но, видно, было это давно, потому как дорога была уже заброшена, а капкан сработал чудом, до того он был уже весь ржавый. Но добычу свою держал крепко. Ингерд увидел волчицу, она была худая, как скелет, шерсть клоками вылезала на боках, видно, прошло уже много дней, как угодила она в западню. Волчица лежала неподвижно, вывернув заднюю лапу, попавшую в железную пасть капкана, лапа была вся в засохшей крови и уже начала гнить, а на капкане и цепи, которой он был привязан к дереву, остались следы зубов — пока были силы, волчица пыталась освободиться. В нескольких шагах от нее лежал окоченевший волчонок, видно, не ушел от матери и сдох от голода, совсем мал был. И не сразу Ингерд разглядел под брюхом волчицы еще двух, они были еще живы и тихо попискивали, искали молоко, тычась в плоский рыжий живот матери, не находили и скулили громче. Волчица подняла голову, на это ушли все ее силы, и встретилась с Ингердом глазами. Ингерд вздрогнул, опомнился и бросился к ней.
— Как же ты не учуяла железо, милая!.. — в отчаянии воскликнул он, раскрывая капкан.
Но волчица уже не слышала его, она была мертва. Осиротевшие волчата слабо попискивали и уже почти не шевелились. Только сейчас Ингерд увидел, что они оба черные, как ночь, тогда как мать и третий брат были серыми. Бережно взял их Ингерд в руки — крохотные теплые комочки — положил за пазуху и поспешил домой, боялся, как бы волчата не сдохли по дороге.
Следующие несколько дней знахарь глядел на него и диву давался: Ингерд ходил за волчатами, как он ходил за Ингердом, когда тот при смерти в его дом попал. А чему дивиться — что один черный волк, что два других, общая кровь, оно и понятно… Знахарь помогал, чем мог, и все ж таки выходили они волчат. Ингерд заботился о них, ровно они были его детьми, кормил с рук, мыл, спать с собой клал. Поначалу волчата только лежали, чтоб кормить их, приходилось в четыре руки управляться, потом они стали потихоньку сами подыматься, а потом как-то и вовсе ходить взялись — худые, нескладные, на длинных шатающихся лапах, три шага сделают, на четвертый носом в пол падают.
