Генри Олди - Рубеж

Нет, на Денницу.

По мне ее взгляд скользил лишь мимоходом.

И еще: впереди заскрежетала дверь, ведущая на донжон, и оттуда хлестнуло сквозняком.

А за спиной, под ногами, позади, внизу: "Спасите! спасите нас, добрые Глиняные Шакалы!…" - и бегут из разверзшегося ада трое несостоявшихся мессий, цепляясь за путеводную нить сквозняка, спешат за нами.

Скоро догонят.

- Батька, ты мне готовишь подарок, да?

Я задохнулся. Сердце (сердце?!) гулко колотилось в груди: еще одна оса в еще одном медальоне. Скоро освободится. Подарок? какой подарок?! Неужели он сошел с ума, надорвался, неужели наше бегство потеряло всякий смысл?!

- Готовишь… - убежденно протянул он, словно подслушав мои мысли. - Я же чую… просто полночь на дворике… скоро - завтра…

Не ответив, я прибавил шаг и вытолкнул мальчишку в распахнутый проем. Захлопнул дверь за собой; замер в напряженном ожидании. Кто успеет раньше? хвала Святому, благословен Он! - кажется, я различаю голоса.

Вот, приближается:

- Чортяка?! ведьма?! это мы!

И еще:

- Не спасет праведность праведника в день прегрешения…

- Эт точно, жиду! не спасет - ни праведника, ни грешника, ни нас с тобой!…

А по пятам, с каждой секундой приближаясь:

- Спасите! добрые Гли…

Они вломились, едва не застряв в дверях. Я выдернул есаула, бежавшего последним, за шиворот, и мгновенно заложил дверь засовом.

Обернулся.

Вот он, донжон замка, вот она, светлая Ночь Приговора, туго сжатая в пружину; пространство-время, отведенное мне (нам!…) для подведения итогов. Не так уж мало, если не быть привередливым… Да, после вечности на первый взгляд вроде бы тесно, но после золотого медальона - вполне.

Ты смеешься, глупый каф-Малах?

А почему бы и нет?

Над головами, сырая от слез и крови, впитав в себя вопли, смех, лязг железа и шелест осыпающегося бытия, ушедший день и сумасшедшую ночь - радуга. Привстань на цыпочки, вспрыгни на зубцы ограждения - дотянешься. Слева, над северным крылом замка, край ее косо опадает вниз, рушится тканым занавесом, и контуры башни с частью стены размываются, заплетаются цветными нитями; спирали, круги, линии… Так ребенок ладошкой цепляет еще мокрый от краски рисунок, смазывая картинку, путая цвет с цветом, линию с линией.

А выше, проступая сквозь мерцанье пугающе близкого Рубежа - они.

Бейт-Малахи; правильные.

Ждут.

Струятся переливами, каждый перед воинством своим: розовый доспех Самаэля, Ангела Силы, фиолетовые ризы - это Задкиэль, Оплот Радости; рядом с ним, но ближе к востоку, горит царственный пурпур с вкраплениями золота и рубина (дергается паучок у меня на груди!) - там стоит Уриэль-Миротворец, о ком молчат в Первых Книгах. Но он не обижается, он ждет, бок-о-бок с изумрудной зеленью Целителя-Рафаэля и червонной желтизной Иофиэля, дарующего Озарение…

Клянусь мятежными Азой и Азелем! даже высшие явились! Белизна и лазурь, огонь и вода, Шуйца и Десница.

Габриэль с Микаэлем.

Надо полагать, слова "между ними пришел и Противоречащий…" - это обо мне.

- Они пришли ко мне на праздник? да, батька?!

Да, сын мой.

Они пришли на праздник - только не к тебе, а к самим себе.

Минуты капают в клепсидре обреченности, и вскоре еще один участок Творения зарубцуется навсегда, освободив невинные души от мерзкой, дурно пахнущей плоти. Малахи полагают это благодеянием. Я же… я не знаю. Раньше я не разделял тело и душу, и освободить одно от другого значило для Блудного Ангела - гибель.

Они спасают так.

А как намереваешься спасать ты, Денница?

Мне чудится: вот сейчас, сейчас я пойму, и вывернусь наизнанку. Но понимание ускользает, радуга душит в себе пойманную добычу, и остается только стоять, стоять и смотреть, крепко, до боли сжимая теплую ладошку.

- Ты не бойся, батька. Хорошо?

Хорошо.

- И они пусть не боятся. Ты скажи им: пусть не боятся, ладно?

Ладно.

И с запаздывающим ужасом в меня врывается: Денница говорит не о собравшихся на площадке донжона.

Он говорит о Князьях-в-небе; о бейт-Малахах.

Пусть не боятся.

А под нами захлебывается воплем и скрежетом замок-медальон.

Старый, очень старый человек…

Нет!!!

Только не сейчас…

Тишина вздрогнула под ногами, изумившись собственному существованию. Покатилась вниз, шурша ступенями; разбилась о стены далекого холла судорожным вскриком, вдребезги, в куски; и снова - тс-с-с!

Стук в дверь.

Изнутри; вежливый, деликатный стук костяшками пальцев.

- Князь Сагор желал бы осведомиться: готов ли Логин Загаржецкий, наместник Чужого Венца, скрепить подписями условленный договор?

Пауза.

И снова:

- Повторяю: князь Сагор желал бы…

Решительно отстранив есаула, кинувшегося было шептать на ухо советы, сотник Логин делает мне знак. Отворяй, мол! чего уж теперь…

Рука разжимается с неохотой. Птенец маленькой ладони выпорхнул на волю; Денница гладит меня по плечу и отходит к остальным, где рядом с ним сразу становится панна сотникова.

Иду открывать.

Засов.

Скрипят петли.

Вот они, трое, медленно выбираются из проема. Герой Рио, безуспешно стараясь не бряцать латами, и коренастый спутник героя, чьи глазки-маслинки целиком утонули под косматыми бровями (Хоста? нет, не похож!), поддерживают с двух сторон под руки…

Не сумев задавить порыв, сотник коротко, по-конски всхрапывает от удивления за моей спиной.

Я понимаю сотника без слов.

Если тот глубокий, древний старец, то воплощение немощи, которое только что вывели на донжон, и есть князь Сагор, владыка гибнущего Сосуда… Полагаю, Логин видел его совсем другим; и не далее как сегодня.

"Скоро - завтра…"

Слова моего сына погребальным колоколом отдаются в душе.

Сквозь редкие, вылезающие целыми прядями волосы князя просвечивает кожа: неприятно розовая, с синюшными пятнами, будто у покойника. Движется он странно - шагнет рывком, и затем подтаскивает одну ногу к другой, шаркая подошвой. Вместо лица стынет череп, тесно облепленный восковым пергаментом: торчат скулы, выпятились наружу беззубые десны, подбородок клином… Сагор почти висит на сопровождающих - а там, в глубине, на лестнице, тускло блестят панцири гвардейцев, перекрывших дорогу.

Воистину гвардия умирает последней… предпоследней.

Отступаю в сторону; опускаю взгляд.

И вижу: с каждым шагом, с каждым движением князя, намертво зажатая в сухих пальцах, схваченная не за волосы, а почему-то за ухо, болтается - голова.