Юлия Латынина - Повесть о государыне Касии

И Идасси перешел улицу и постучался в ворота.

Пустили Идасси внутрь довольно легко, и молодой слуга провел юношу по посыпанной песком дорожке к главному дому. Идасси спросил бывшего там монашка, где Даттам.

– Господин занят, – ответил монашек.

– Чем? – спросил Идасси.

– Труп режет, – ответил монашек и ушел.

Идасси принял эти слова за шутку и некоторое время стоял в приемном покое, вертясь и оглядываясь по сторонам. Размерами своими покой не уступал любому из дворцовых павильонов: малахитовые колонны зала вздымались вверх на высоту в пять человеческих ростов, золоченые светильники в форме львов умножались в бесчисленных зеркалах, и фигурка стройного широкоплечего юноши, казалось, терялась среди каменных квадратов пола, выложенного отполированным багровым базальтом, цветом точь-в-точь как волосы Идасси.

Идасси обошел зал, как любопытная рысь, а потом не выдержал и толкнул тяжелые створки бронзовых дверей. За ними начиналась терраса, уставленная легкой, плетенной из шелковой травы мебелью, и открытая дорожка уходила в сад, петляя меж желтых шубок цветущих рододендронов и одетых в белое слив.

Идасси оставил узелок с новым платьем на террасе и спустился в сад.

Запах в саду был странный, немного напоминающий запах лекарственной лавки, и, сойдя в сад, Идасси догадался, в чем дело. Чуть подальше, за деревьями, располагались ровные делянки невзрачных растеньиц, негодных ни для сада, ни для огорода. Большая часть растений была Идасси неизвестна, но в одном он узнал растущий в далеких горах «волчий смех», страшную травку, – с ее помощью шаманы ходят к богам, а люди умирают. «Стало быть, правду говорят в городе, – подумал Идасси, – что Даттам разводит в саду все яды, которые растут в ойкумене».

И, сгорая от любопытства, стал медленно пробираться вдоль грядок.

Минут через пять Идасси увидел маленький дом в глубине сада. От дома опять пахло неприятным, несадовым запахом. Идасси отворил дверь и вошел.

Даттам действительно резал труп. Посреди одноглазой комнаты стоял широкий камень, и на нем лежала совершенно разрезанная худенькая девица лет тринадцати. Ножки ее и лоно были заботливо прикрыты белым платком. Больше всего Идасси поразил этот белый платок: по нему было видно, что Даттама интересовало в покойнице совсем не то, что было бы интересно Идасси. Даттам стоял вместе с пятью или шестью монахами, и они о чем-то горячо спорили по поводу легких девицы, лежавших перед ними в мисочке.

Даттам заметил Идасси и пошел к нему навстречу. Руки колдуна, обтянутые перчатками из склееного рыбьего пузыря, блестели от крови, и старый зеленый плащ тоже был кое-где мокрый.

– Хотите поглядеть, господин Идасси, как устроен человек? – спросил Даттам, кивнув на девицу.

– Я и так знаю, как он устроен, – сказал Идасси. – Я много свежевал оленей и кабанов, а человек должен быть устроен так же, как они, иначе наши души не смогли бы вселиться в оленя после смерти.

– Величайшее заблуждение, – сказал Даттам, – внутренние органы человека не совсем схожи с внутренними органами животных. Больше всех нас напоминает свинья. Верите ли, что мы лет пять полагали, будто у основания мозга существует особая сеть, посредством которой животный дух становится человеческим, а сеть эта есть у обезьян, и ее нет у человека!

Идасси пожал плечами и подошел посмотреть, как режут человека, и Даттам прочитал ему целую лекцию, из которой Идасси узнал для себя много нового о крови и селезенке. Даттам объяснил ему, что сердце вовсе не вместилище чувств, как кажется многим, а просто большой насос, который гоняет по телу кровь, и Идасси опять вспомнил слухи о том, что Даттам, чтобы выяснить загадки кровообращения человека, резал живых людей.

Наконец они отошли от стола. Голова Идасси немного кружилась от запаха протухшего мяса, и он был вполне благодарен Даттаму, когда тот, содрав перчатки и запачканный кровью плащ, вышел в сад. Там он долго, отфыркиваясь как бобер, мыл лицо и руки, и потом вылил на себя целую горсть настоянного на спирту благовония.

– Вы не показывали этого государю, – сказал Идасси, кивнув на домик.

– Государь вряд ли выдержит такое зрелище, – сухо сказал Даттам.

– Кто эта девочка? – спросил Идасси.

– Наложница наместника Иниссы, – ответил Даттам, – ему показалось, что ее отравили, и вот он прислал тело нам. Конечно, это прекрасно, что наместник верит в науку, но за четыре дня путешествия девица изрядно протухла, как вы можете заметить. Я бы подарил поместье тому, кто скажет, как сохранять трупы. Вы знаете, что до сих пор во всех анатомических атласах порядок картинок соответствует порядку, в котором портятся органы, – сначала рисуют кишки и желудок, потом печень, сердце, – пока не дойдут до костей?

– Ее действительно отравили?

– У нее отек легких, – сказал Даттам, – кто знает отчего? Может, и не от яда.

– Значит, вы не всегда можете уличить отравителя?

– Пока лучшим средством уличить отравителя остается дыба, – усмехнулся Даттам, – но вряд ли наместник Иниссы вздернет на дыбу свою старшую жену, которая к тому же троюродная племянница первого министра Руша.

Они прошли по саду и поднялись в главный дом, но не в приемный зал, куда сначала провели Идасси, а в личные покои Даттама, в небольшую комнату, где стены были занавешаны гобеленами, а пол – коврами; из приугольных курильниц поднимался голубоватый дымок, и в серебряной мисочке перед алтарем плавали свежие дубовые ветки.

Даттам хлопнул в ладони, и в комнату вошел красивый молодой монашек с подносом, полным печений и фруктов. Следом другой внес чайник. Роспись на чайнике изображала все три пояса мира, – почву, по которой полз слепой крот, средний мир, где росли злаки и бродили олени, и небо, украшенное луной и редкими верхушками сосен. Даттам взял чайник и стал наливать Идасси чай, и Идасси вдруг подумал, какое это счастье – держать в руке весь мир, вот так, как Даттам держит сейчас чайник.

Идасси вдруг отставил чашку в сторону.

– О чем же вы хотели говорить со мной, Даттам? – спросил он. – О чем вы хотели говорить после того, как отняли у меня победу в стрельбе из лука, посмеялись надо мной на глазах самой государыни?

Настоятель храма Шакуника оглядел сидящего перед ним юношу, и на его тяжелом, чуть обрюзгшем лице с квадратной челюстью и желтыми тигриными глазами не было даже тени улыбки.

– Идасси, – сказал он, – вы думаете, что государыня Касия вас любит. Вы ошибаетесь. Есть люди, неспособные никого любить. Я отношусь к их числу, государыня Касия относится к их числу. Вы показались опасным государыне. Очень опасным. Вспомните, чем до сих пор кончали все фавориты маленького императора. Вспомните, что ни один из них не был удален самой государыней, – против каждого она сумела восстановить собственного сына. Лахия был казнен за взяточничество, Удан сослан за казнокрадство, – и во всех этих делах милосердие государыни выгодно оттеняло безжалостность и вздорность молодого императора. Этим государыня достигла двух вещей, – все опасаются быть друзьями императора, и никто не хочет видеть его на троне.