Юрий Райн - Бестиарий спального района

Кто-то помогает ей. Руки прохладные, но это почему-то даже приятно. Женские руки, ласковые.

Злата кое-как поднимается.

Какая красивая тетя! На маму похожа… Злата молча плачет.

– Всё в порядке, – говорит тетя.

Голос добрый, хочется ей верить. И Злата верит.

– Вы кто? – спрашивает она, едва ворочая языком.

– Мое имя Зоя, – отвечает тетя. – А сейчас еще Захар придет. Тебя-то как зовут, Белоснежка?

– З-з-злата, – говорит девочка.

Подходит незнакомый мужчина.

– Что, Захар? – спрашивает тетя Зоя.

Он мрачно кивает.

– А ты представляешь, – произносит тетя Зоя, – ее зовут Злата. Тоже на «зэ». Это судьба.

– Думаешь? – сомневается дядя Захар.

– Уверена. Посмотри на нее. Светлые волосы, светлые глаза. И имя на «зэ».

Дядя Захар долго смотрит на Злату. Потом закрывает глаза – но девочка чувствует, что по-прежнему смотрит.

– Пожалуй, – неохотно соглашается он. – Эх, перемены нежданные…

– А я тебе говорю: судьба, – настойчиво произносит тетя Зоя.

Злата вдруг разражается рыданиями и утыкается тете Зое в живот.

– Не плачь, – говорит добрая красавица. – Все позади. Все твои беды позади. Фигурным катанием хочешь заниматься? Я тренер, а Захар лед делает…

– Мамочка… – всхлипывает Злата.

Взрослые переглядываются.

– Все ясно, – решается дядя Захар. – Наша. Слушай меня, Злата. – Он возлагает руку на голову девочки. Рука излучает свежесть. – Маму не вернешь. Но ты ее не забудешь, обещаю.

– Мы оба обещаем, – тихо добавляет тетя Зоя, обнимая худенькое тельце.

– Мы, Захар и Зоя Зорченковы, – продолжает дядя Захар, – берем на себя заботу о тебе. Ты любишь зиму? А мороженое любишь?

– Я на санках люблю, – шепчет Злата.

– Значит, все будет хорошо. Поверь.

Девочка робко кивает.

– Мы отведем тебя домой, – говорит тетя Зоя, – а завтра ты придешь во Дворец зимнего спорта. К двенадцати. Хорошо?

– Хорошо, – соглашается будущая новозюзя Злата.

– З-з-з-з! – зудят провода.

– З-з-з-з! – звенит мошкара.

Все будет хорошо.

Глава 6

Песня дождя

Незаурядными, могучими людьми были наши предки. Не чета нам. Большого размаха люди. И в то же время – умели глубоко проникать в суть чего угодно, какой бы загадочной эта суть ни казалась. Даже в суть, казалось бы, совсем уж непознаваемых вещей – возвышенных или, наоборот, с нечистью связанных – и то проникали.

А как же! Без всего этого – без размаха, без проницательности, без… ну, понятно… – без этого разве отгрохаешь такую державу? Да чтоб потом ее же и развалить, и заново отгрохать! И еще! И еще!

Мы, конечно, не они. Но есть и у нас свои достоинства. В конце концов, на чьих плечах стоим?

Мы, так уж жизнь устроена, понимаем буквально все лучше, нежели предки. Потому что – наука. Двадцать первый век, между прочим.

Вот, к примеру, взять такой феномен, как двойники. Предки точно знали: столкнулся с двойником, посмотрел он на тебя – через окно там или из зеркала – все, труба. Одевайся в чистое, тапки белые не забудь, ложись, жди.

А вот каково самому-то двойнику за окном этим или, допустим, в зеркале – об этом предки как-то не задумывались. Но мы-то, проанализировав и даже, иногда, просинтезировав, понимаем: симметрия нерушима. Двойник на тебя глядит жутко, а ты – на двойника. И, ей-же-ей, ему – не легче…

1

Все вокруг бесило. Даже хуже – от всего вокруг просто тошнило. Буквально от всего.

Например, от текилы, поданной с солью и лаймом. От мысли о жадных негодяях, придумавших идиотский ритуал – «лизни, сосни, кусни», а еще пуще – о сотнях миллионов быдлодебилов, купившихся на этот собачий бред и даже не подозревающих, как потешаются над ними настоящие мексиканцы.

Федор соль с лаймом игнорировал – пил текилу, как пьют водку. Облегчения это, однако, не приносило. Наоборот – чем больше пил, тем чернее делалось на душе.

Стакан этот, плохо вымытый… И стол – чем они, суки, его вытирали?! Грязной тряпкой?! У-у, до чего ж поганый бар!

А публика, мама дорогая, что за рыла! Вон тех телок за соседним столиком – натурально, удавил бы. Вытаращились, профурсетки подержанные… Узнали, конечно. Подойти пока не решаются, хоть на том спасибо…

Впрочем, что уж душой кривить: в первую очередь Федора тошнило от самого себя. Бездарь, беспощадно и горько думал он. Неудачник, алкоголик, хам, тряпка. Отставная поп-рок-звезда, ага. Никому не нужная.

Плюс ко всему – а) нищеброд и б) импотент. Полтора года уже как импотент.

О первом догадывались многие – часто приходилось у кого попало просить взаймы. О втором знали единицы, причем исключительно женщины. Кое-кто из бывших любовниц. И одна бывшая жена.

Впрочем, нет, знал еще один мужчина. Дня три как знал. Федор сидел на лавочке в безлюдном дворе, пил пиво, вот так же лелеял безнадежную тьму в душе. Пиво не лезло, и ночь надвигалась, но возвращаться в конуру, опостылевшую после ухода Анюты, не хотелось. Поэтому – сидел, пил, старался ни о чем не думать. Мимо нес свой нехитрый дворницкий инвентарь азиат – таджик, киргиз, кто их разберет, – худощавый, лет сорока на вид. Остановился, взглянул на Федора – того аж обожгло почему-то, – спросил коротко: «Пьете, уважаемый?»

И Федора прорвало. Словно на исповеди. Вернее, на студенческой пьянке. Лет пятнадцать, наверное, с ним такого не бывало – чтобы раскрыться полностью. Он и сам не понимал толком, почему вывалил всю свою душевную муть этому гастарбайтеру. Наверное, потому, что невозможно было представить более чуждого, более постороннего человека. А может, и взгляд этот пронзительный сыграл роль… Да и выпитое… Как бы то ни было, присевший на корточки азиат, спокойный, непроницаемый, слушал не перебивая. А потом спросил: «Если бы вы, уважаемый, верили в чудеса, чего сильнее всего пожелали бы?»

Федор не раздумывал: «Чтобы, – с болью в голосе сказал он, – катилась она куда подальше, вся эта слава, которой к тому же больше нет! Чтобы сном оказалась вся эта мутотень! А вместо всего этого – чтобы дрын стоял… Все бы отдал…»

Азиат опустил веки, помедлил, кивнул будто сам себе, порылся в кармане, извлек оттуда что-то – Федор не разобрал, – поднес к губам руку с плотно сжатыми большим и указательным пальцами, разжал пальцы, несильно дунул. Снова прожег Федора взглядом угольно-черных глаз и тихо произнес, обращаясь уже на «ты»: «Спать иди. Проснешься – не пей».

Федор вдруг развеселился. Он пьяновато хохотнул, хлопнул по скамейке рядом с собой ладонью и сказал: «Алё! Аксакал! Или как тебя? О! Абрек! А давай вместе посидим! Угощаю!»