Ярослава Кузнецова - Золотая свирель

Чтобы добраться до парома, мне нужно было пройти город насквозь и выйти из южных ворот. Я не стала подниматься к рынку, а двинулась в обход, оставляя скалу с королевским замком по левую руку. Нижнюю часть города занимали небогатые ремесленные кварталы. Здесь было людно, шумно, грязно. И ароматы здесь царили соответствующие. И я в белоснежном шелковом платье, в сафьяновых туфельках, с всклокоченной, плохо просохшей шевелюрой, с помятой после бессонной ночи физиономией, одинокая, без спутников и слуг, неуверенно озирающаяся — я в глазах прохожих была разнесчастной рохлей, вчера вечером поддавшейся уговорам неожиданного поклонника, а сегодня утром очнувшейся в каком-нибудь совершенно незнакомом, самого низкого пошиба кабаке, без денег, без кавалера, зато с больной головой и провалом в памяти: «Небо, что было вчера?»

На маленькой уютной площади у фонтана толпились женщины. Кто-то, скрытый за их спинами, пел — голос был мужской, негромкий, надтреснутый. Никакого музыкального сопровождения, только журчание воды. И ритмичное постукивание — не более громкое, чем постукивание пальцами по столу.

Я прошла мимо, затем остановилась. Голос прилип ко мне, как паутина. Через всю площадь тянулась за мной шершавая вздрагивающая нить. Сочный, лаковый плеск воды составлял лишь фон, случайный, может быть и не нужный вовсе. А голос был сухой как стерня, и идти на него оказалось так же больно, как идти по стерне. И еще мучило слух это спотыкающееся постукивание, этот раздражающий необычный ритм, всколыхнувший какую-то темень в душе… навязчивый, беспомощный ритм… постукивание палки слепца, ощупью прокладывающего дорогу.

В кромешном мраке.

Женщины слушали вполуха, переговаривались, набирали воду, неспешно передвигались от одной компании к другой. И я никак не могла разглядеть между ними певца. Да и слов я некоторое время не могла разобрать, вернее, я не обращала на них внимания. Я прислушивалась к себе: меня осыпало мурашками, горло переполнил едкий дым непонятно откуда взявшихся пожарищ, ступни в туфельках продрало ломящей болью, словно я ступила в мертвую воду…

— Ночь, сыростью веет,Бежит по окну карамора,Пес на цепи рвется и лает.С той стороны реки —Берег, лес, огоньки.Скоро, скороСердце оцепенеет —С той стороны рекиТьма наползает…

Ветер петляет,Держит за шею, как пса,Держит за сердце, горло сжимает.Полночь. Пала роса.С той стороны реки,Глядя из-под рукиКто тебя поджидает?Кто придет за тобой?Кто тебе свойС той стороны реки?

Холера черная! Откуда он знает про ту и эту стороны? Я протолкалась к фонтану.

— Эй, эй, — рявкнули на меня, — Очумела? Смотри, куда тебя черт несет!

Певец сидел на бортике, строго выпрямив спину и задрав подбородок. Под опущенными веками слюдой поблескивали белки. В руке он держал длинный ореховый посох, украшенный полосками снятой коры, этим посохом он и отстукивал ритм. В пыли, у босых его ног, валялась пара медяков.

Слепой, подумала я. Так и есть — слепой.

— Пепел, красавчик, — сказала одна из слушательниц, отрываясь от болтовни с соседками, — Ну что ты какую-то тягомотину завел? Давай что-нибудь душевное, про любовь там…

— Да, — поддержала вторая, — Что ты давеча нам пел, про охоту на голубей…

Певец подумал, тряхнул головой и завел:

— Не летай, голубка в горы,Стрелы для тебя готовы.Объявляется охотаГолубиному народу.Кто воркует и щебечетНынче станет мне добычей.Под кустами виноградаЯ наладил тетиву,Но клянусь, такой утратыНе переживу.

Я слыхала исполнителей и получше. И голоса звонче, и сопровождение изысканней. Да, шарм у этого Пепла имелся, и чем-то все-таки цеплял его странный голос, иначе что могло заставить меня и этих милых горожанок слушать сей концерт для бедных? Это было похоже на укус насекомого — зудит, спасу нет, а почешешь — отпустит на миг, а потом снова раззудится, хуже прежнего. Вот я и стояла, и слушала, хотя что там было слушать?

Ему, наверное, лет сорок. Может больше, может, меньше, поди разбери… Такой худющий, оборванный, волосы какие-то пегие, немытые. А вот руки хороши (если не считать обломанных, в траурной кайме, ногтей). Такой формы руки, как правило, до середины пальцев прикрывает шитый шелком или золотом мысик богатого рукава. И уж не облезлый ореховый прут должны они сжимать, а мореную рукоять нагайки или остро очиненное лебединое перо.

И стопы… да, и стопы — если уж руки красивые, то и ноги должны быть не хуже. Правда, им куда как крепче досталось: босиком по нашим-то каменистым дорогам… Разбиты, обожжены они дорогами, раздавлены ходьбой, пыль въелась намертво.

Надо идти, подумала я. Это, наверное, была случайность. Мне теперь повсюду мерещатся знаки с той стороны. А ты, бедный слепой Пепел, так похожий на собственное имя, ты получи свой заработок. За те слова про границу. За ту горечь, с которой ты признался — я свой на этом берегу. А на том - чужой.

Я тоже, Пепел.

Сунула руку в кошелек — мне в пальцы скользнуло прохладное тельце свирельки. Не сейчас, сокровище мое. Словно ящерку, я погладила ее по узкой спинке и принялась нашаривать монетку помельче. Вытащенная на белый свет, монетка оказалась полновесной аврой. Ну, раз судьба этого хочет, спорить не буду. Также не буду бросать золотой слепцу под ноги. Бросила уже один раз, и не слепцу — где теперь то золото?

— Пепел, — негромко окликнула я, дождавшись, когда он закончит петь. — Пепел, протяни ладонь, я хочу, чтобы ты взял деньги.

Вместо этого он широко открыл глаза и посмотрел на меня.

И прекрасно он меня видел.

И вовсе он не был слепым. Я смутилась, отступила.

— Деньги? — обрадовался он. — Настолько большие, что ты не рискуешь бросить их на землю? Боишься, что эти добрые женщины меня ограбят?

И он осклабился, показав плохие зубы и дырку на месте левого клыка.

— Извини, — пробормотала я, как озноб ощущая мгновенную брезгливость. — Мне показалось, ты слеп.

И бросила золотой ему под ноги.

Пепел присвистнул. В толпе слушательниц пронесся ропот. Я уже не глядела, как он поднимает деньги, я повернулась и пошла прочь.

Вот дура! Нашла место сорить золотом. Если за тобой сейчас не увяжется какая-нибудь темная личность с вполне понятными намерениями, то ты родилась в рубашке, дорогая. Теперь надо ходить только по людным местам, но в толпу не соваться. Если украдут свирельку… Амаргин меня убьет. Я сама себе голову оторву.

Остаток пути, а он оказался немалый, я почти пробежала. У ворот мне пришлось вписаться в толпу, обтекающую фургон и груженую телегу, каким-то загадочным образом сцепившиеся на самом узком месте. Я выскочила из толпы как пробка, помятая и оглушенная, с оттоптанными ногами. Но тщательно оберегаемый кошелек остался цел.