Танит Ли - Повелитель гроз. Анакир. Белая змея

Плечо саднило. Постепенно всю спину и предплечье охватила тупая парализующая боль. По ее боку стекал тоненький ручеек крови. Она не помнила ни удара лапой, ни царапанья когтем, но поняла, что вся ее борьба все равно была напрасной.

Заравийка поднялась на ноги, сжимая дитя в немеющих руках, в колыбели уже гибнущей плоти.

«Ты, — подумала она. — Все ты».

Но, как ни странно, она не испытывала особенной ненависти к ребенку.

«Где я умру? В каком месте свалюсь, и ты вместе со мной? И на сколько ты переживешь меня на этих мерзких и безлюдных Равнинах? И снова она подумала: — Он умрет ребенком». И зашагала к безлунному горизонту.

Руины и блестящие башни

5

Жара уже схлынула до следующего года, и небо отливало тусклой бронзой, когда с десяток селян отправились провожать Эраз в храм. Она лежала на похоронных носилках, очень белая и неподвижная, похожая на любого другого покойника во всем, за тем лишь исключением, что ее волосы все еще отливали рыжиной, ибо она была женщиной средних лет.

Спереди носилки держал охотник. Как и все они, за исключением одного, он казался совершенно бесстрастным. Ни один житель Степей не мог рассчитывать на долголетие, ведь здешняя жизнь была суровой и по большей части тщетной. Но молодой мужчина, сжимавший задние ручки носилок, неотрывно смотрел на лицо усопшей, и его собственное мучительно кривилось в попытках не заплакать.

Все дело было в кусочках янтаря в ее ушах. Он так часто вспоминал, как они поблескивали у нее в волосах; пожалуй, это было самое первое из его детских воспоминаний. Сейчас они невыносимо бередили его душу, а он не хотел проливать слезы на глазах у этих людей. Они редко плакали по своим мертвым — если вообще плакали, потому что он лично никогда этого не видел. Они не выказывали никаких эмоций: ни боли, ни горя, ни радости. Они. Он ощутил во рту застарелую горечь, ибо несмотря на то, что отчасти он был одним из них, он все равно оставался для них посторонним, чужаком. Она понимала это, Эраз, его приемная мать, и дарила ему свою любовь, настолько демонстративную, насколько могла, и тщательно скрываемую от других нежность.

Они вошли в рощицу красных деревьев и направились к темному прямоугольнику храмовой двери. Появились два жреца. Они подплыли, точно сотканные из тьмы призраки, к носилкам, и забрали их у охотника и у молодого мужчины. Без единого ритуального слова жрецы понесли Эраз в темноту. Селяне немного постояли, не двигаясь с места, потом развернулись и медленно разошлись. Один охотник, проходя мимо него, буркнул:

— Теперь она у Нее, Ральднор.

Ральднор не смог выдавить ни слова в ответ. Он обнаружил, что его глаза мокры от жгучих слез и отвернулся, и охотник пошел  прочь.

Скоро она превратится в пепел, который смешают с жирной черной землей за храмом. Или ее жизненная суть действительно покоится в объятиях Анакир? Горячие слезы сбегали по его лицу, и когда они иссякли, он почувствовал себя странно облегченным и опустошенным. Он развернулся и пошел обратно в Хамос, деревушку, где он вырос, прилепившуюся к холму.

Добравшись до крошечной двухкомнатной хижины, он захлопнул дверь и сидел в одиночестве, глядя в сгущающиеся вечерние сумерки. Раньше это место было его домом. Несмотря на все разногласия и душевный разлад, он никогда не сомневался в этом. Но теперь, теперь он усомнился. Естественно, он мог оставаться среди них, работать на их полях, как все предыдущие годы, охотиться вместе с ними в неурожайную пору, в конце концов связать себя женой и наплодить ребятишек. Пока что ему везло, и от нескольких случайных совокуплений на свет не появился никто. Тем лучше. Еще один убогий в своих рядах им не нужен.

Он резко поднялся и подошел к диску из отполированного металла, который Эраз использовала вместо зеркала, вглядевшись в свое отражение.

Вис.

Вис, несмотря на все свои светло-золотые глаза и добела выгоревшие на солнце желтые волосы. Об этом просто кричал темно-бронзовый отлив кожи, загар, который не сходил даже в холодные месяцы, и поразительно мужественное лицо, надменные губы и челюсть, которые ну никак нельзя было назвать крестьянскими. К тому же он был и выше, чем большинство мужчин из Степей, очень широк в плечах, узкобедр и длинноног. Все это безошибочно выдавало в нем по меньшей мере полукровку, в чьих жилах текла кровь сильных предков, которым никогда не доводилось голодать на бесплодных землях Равнин-без-Теней.

Внезапно он спросил у себя вслух:

— Почему меня так расстроила смерть женщины, которая даже не была моей матерью?

Ведь его матерью была заравийка, он знал это. Один из жителей Хамоса нашел ее перед рассветом, в нескольких милях от городка Висов, Сара, куда, скорее всего, она и направлялась. Очень красивая женщина, так он сказал. Она лежала на спине, и истончившийся серпик заходящей луны висел над ней, точно капля молока. На плече у нее обнаружили кровоточащую царапину, оставленную когтем тирра, а в мертвых руках она сжимала плачущего младенца.

В память о ней ему дали сарское имя. Но она и так оставила на нем свою неизгладимую печать. Это ее кровь в его жилах так отличала его от всех остальных. Но все же у него был отец с Равнин, ибо его глаза и волосы ясно свидетельствовали об этом. Он думал об этой женщине со смешанными чувствами. Должно быть, он появился от случайной ночи любви, что среди Висов было не большой редкостью, потому что обычно темнокожие расы сторонились степных жителей. И она оставила ему жуткое наследство. Свою висскую сексуальность,  к примеру. Он, как и они, с восходом Алой звезды чувствовал неодолимое возбуждение. Это было постыдным проклятием его детства, пока Эраз все не разъяснила ему. Позднее оно заставляло его рыскать бессонными ночами, точно волк, подгоняемого неутолимым слепым желанием, сходящего с ума от преследующих его горячечных снов. Деревенские девушки, бесчувственные в любое время года и совершенно невосприимчивые к звезде, доставались ему лишь ценой неимоверных усилий, и каждому соитию непременно предшествовало нескончаемое и невыносимое обольщение. Он понимал, что доставил им наслаждение, лишь по их почти ненавидящим приглушенным вскрикам, случайно срывавшимся с их губ. Он чувствовал, что они отдавались ему лишь из жалости, и поражался тому действию, которое он оказывал на них, и после каждого такого совокупления он ощущал ужасную горечь, потому что его страсть, по большому счету, так и оставалась неразделенной, и он сам казался себе скотиной, как только звезда меркла.