Андрей Лазарчук - Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II

"Птицыны дети" быстро переглянулись. Это у них получилось совершенно по-птичьи.

– Вы можете сказать нам, что случилось?

– Да. Император восстановил свою власть над всем пространством империи, включая северные земли…

До них дошло не сразу.

– А что же Верховный Зрячий Авенезер?..

– Убит… казнен, – поправил себя Иерон.

– Это большое несчастье для нас, – ещё более тонким и напряжённым, чем в начале, голосом проговорил Бейль Крутой Склон. Голову он откинул гордо и вызывающе. Мальчишка, готовый к безнадёжной драке…

– Возможно, – согласился Иерон. – Но пока что ещё я здесь командую – следовательно, вам будет обеспечена вся возможная помощь.

– Мы ни мгновения не сомневались в вашей чести, арх-мастер… – Иерону показалось, что на слове "вашей" Бейль Крутой Склон сделал почти незаметное ударение. – Позвольте откланяться. Мои вассалы и попутчики могут остаться с вами для быстрой связи с главным гнездом.

Иерон подумал.

– Хорошо, – согласился он. Наездники на птицах могли пригодиться и для других целей… – Вам покажут палатку, где вы будете жить. И очень прошу вас: держите птиц подальше от коней.

Вассалы и попутчики одинаково поклонились.

– Наши имена Митэ и Саут, – сказал один. – Располагайте нами, арх-мастер.

Он опустил их кивком и кликнул одноглазого порученца Гликерия.

– На рассвете я должен видеть у себя всех командиров колонн… – он посмотрел на архата; тот стоял бледный. – Тысяча "Серебряные лица" скрытно занимает самоё расположение штаба и ближайшие подступы. Приказ императора: мы объявляем войну Степи…

Степь. Крайний Север, нежилые места

Далеко на севере материка, по ту сторону Аквилонских гор, подпирающих небо, мерной рысью скакали несколько десятков всадников. Первым, в отдалении от остальных, ехал широкоплечий, с могучим торсом человек. Несмотря на пронизывающий ветер с гор, он был гол по пояс. Если бы кто-то отважился всмотреться в его лицо, то был бы навсегда поражён скульптурной неподвижностью черт и глубокой чернотой глаз. Коричневый, странного лилового оттенка цвет кожи, может быть, не так бы бросался в глаза, если бы не бесчисленные узоры, покрывающие торс, шею и руки за исключением кистей. А может быть, на кистях рисунок был настолько плотен, что линии его слились в сплошной фон…

Ногти всадника были синие.

Спутники его удивляться не умели, или не смели, или не могли. Они могли только замечать, что с каждым днем их предводитель становится всё более подвижным, могучим, резким в движениях – и это тот, кто ещё два месяца назад едва поднимался из своего гроба.

Авенезер Третий. Истинный Царь.

Верховный Зрячий.

…К исходу этого дня зелёная степь, по которой он скакал, оборвалась наконец – и взору открылся безжизненный ландшафт. Земля, будто присыпанная угольной пылью. Бесчисленные холмы, похожие на древние шапки древних кочевников…

Он видел дорогу меж этих холмов. Так птицы видят свою дорогу в небесах.

Глава седьмая

Мелиора. Несколько южнее Фелитополя. Один из лагерей конкордийской армии

Тысячник "Серебряных лиц" Демид Диодор, двоюродный племянник императрицы, безнадёжно влюблённый в свою полубожественную тётушку, никогда особо не мечтал о военной карьере; скорее он предпочёл бы остаться при дворе, писать музыку и стихи для праздничных спектаклей, придумывать общие картины маскарадов и маскарадные костюмы… Однако император назначил именно его командовать отборной гвардейской тысячей, сказав: может оказаться так, что тебе придётся выбирать между воинской честью – и преданностью. В тебе я уверен: ты сумеешь принести в жертву честь… Тогда Демид не понял, о чём идёт речь, переспросить же, понятно, не решился. И вот действительно настал этот день…

Вернее, ночь.

Приказ был внятен и страшен.

Сотники выслушали его молча. Военная кость, думал Демид, выговаривая слова, да, император был прав: они задумаются при выборе… Но не это тревожило Демида, не только это, а что-то ещё – важное, очень важное… оно застряло в затылке и мешало повернуть голову. Потому что если повернуть голову…

– …Подписано: "Арий, император". Теперь скажу от себя: любой из вас сейчас может отказаться исполнять этот приказ. Без последствий. Оставьте оружие и найдите себе занятие по душе. До полудня. Повторяю и клянусь: никаких последствий это иметь не будет.

Сотники стояли молча. Смотрели по уставному: строго перед собой. Потом вперёд шагнул самый старый, Севир.

– Позволь, командир, я скажу. Никто из нас трусом не был и не станет никогда. За других не берусь отвечать, а меня уж точно совесть угрызёт, что вчерашним боевым товарищам сегодня в спину бить буду. Буду. Да… Не моё это дело: за что да почему. За что – оно всегда найдётся, жену иной раз и то бы убил. Другое дело, что иначе-то ничего не получится уже, и раз на материке наши войной на Степь пошли, то здесь так или иначе, а добрый пожар разгуляется. Вот и всё. Теперь главное вот что: кто первый начнёт, у того хоть какое-то преимущество будет…

Кто первый начнёт, больно прорезало темя. Кто… первый… нач… нёт…

Кто первый…

С момента начала мятежа в столице прошло больше суток. Да, "голуби", да, семафоры и эстафеты…

Степняки знают, с ужасом понял он, и знают давно. Потому что ещё позапрошлым летом малый чародей откуда-то с севера показывал во дворце новые забавные умения: кто-то из публики (вызвался сам Демид) сочиняет стихи, а чародей, сидя за две мили в башне, записывает их на бумагу…

Потом тот чародей за чашей проговорился, что хитрость сия мала есть и обучить такому можно любого, кто имеет способностей хотя бы на зажжение неугасимой лучины. Важно лишь писать именно стихи – они особым образом волнуют эфир…

Месяц назад он будто бы видел этого чародея в свите десятитысячника Парда, боевого жреца Тёмного Храма, командующего левым крылом… не так: увидел какого-то архата и решил, что тот весьма похож на давнего знакомца. Даже и мысль не посетила, что это он и есть, ибо чародей, сменивший мантию на мундир, – совершеннейшая нелепость. Однако…

Демид хотел что-то сказать, но не успел: глаза стоящего перед ним Севира вдруг широко распахнулись в смертном изумлении, а сам Демид почувствовал тупые толчки в грудь и в левый бок. Он ещё как бы сквозь вуаль успел увидеть своих сотников, застывающих в странных искривлённых позах, и поразился, до чего много чёрных стрел пронзило их… Время текло медленнее, медленнее, останавливалось, свет, и так неяркий, вытекал куда-то, оставляя видимыми одни лишь огоньки за стёклами масляных ламп – красные, как глаза зверей в ночном лесу.