Роман Суржиков - Стрела, монета, искра

— Где ты взял его? — спросил Хармон.

— Боевой трофей.

— Ты же понимаешь, приятель, что это за штука?

Джоакин кивнул. Но Хармон все же уточнил:

— Это искровый кинжал. Одним касанием лезвия можно уложить тяжелого латника.

— В нем нет очей, — печально буркнул Джоакин.

— Верно, — согласился Хармон, поглаживая пальцем пустые выемки. — С очами он стоил бы дороже, чем вся твоя экипировка вкупе с лошаденкой. Но и без них ты мог бы выручить за него несколько елен, а то и целый золотой эфес. Хочешь, помогу продать?

— Нет, — покачал головой Джоакин.

Хармон повертел кинжал еще, разглядел вензель на навершии рукояти.

— Это парадное оружие, не боевое, — сказал Хармон. — Для сражения он слишком короток и изящен. Такой штуке место в дворцовой зале, на боку у какого-нибудь лощеного графенка.

— И что?

— Ты не мог взять его трофеем в бою. Мог украсть — но вряд ли, если я хорошо рассмотрел тебя. А мог добыть в поединке — это более похоже. В любом случае, за то или другое легко можешь вляпаться на позорный столб с плетьми. А если попадешься на глаза тому, кто украшает грудь таким же вензелем, — Хармон показал навершие кинжала, — то, глядишь, и пеньковым ожерельем на шею разживешься.

— Не продам, — хмуро покачал головой Джоакин и отобрал кинжал.

По мнению Хармона Паулы, это было глупое решение. Таскать на поясе обвинение против самого себя, вместо того, чтобы носить золотой в кармане — явная дурость. Однако, когда Хармон вернулся в фургон, глаза его поблескивали. Загадка. Хорошо, когда в человеке — загадка! Для него самого, может, и не особо, но вот наблюдать его со стороны, пытаться разгадать — отличная, редкая забава!

Хорошо бы девицу ему, — подумал Хармон о парне. Такие, как он, особо забавны, когда влюблены… или когда в них самих влюбляются. Хармон Паула не ожидал, как скоро он окажется прав, и даже дважды.

Стрела

Апрель 1774 года от Сошествия

Кристальные горы (герцогство Ориджин)

— …по этой самой тропе! Наши Праотцы — сотня здоровых мужиков, все как на подбор суровые, крепкие, бородатые; им все ни по чем, как дикому вепрю. А среди них — шестнадцать нежных цветочков, розовых таких жемчужинок — святые Праматери. Они ступают по тропе своими тонкими ножками, со всех сторон окруженные надежной мужской защитой. Янмэй Милосердная, и Светлая Агата, и Мириам Темноокая, и…

Ты всех шестнадцать Праматерей перечислишь, или кого забудешь? Или устанешь, наконец? — подумал с надеждой Эрвин. Говоривший, однако, не знал усталости. Он звался бароном Филиппом Лоуфертом и являлся имперским наблюдателем при экспедиционном отряде. Для всякого похода за известные границы Империи необходимо включать в число участников человека, напрямую служащего Короне, — закон Константина, издан в 13 веке… Филиппу Лоуферту было изрядно за сорок, он носил козлиную бородку и считал себя гением красноречия.

— …женщина — это жемчужинка, и ей подобает лежать на мягком ложе в безопасном укрытии раковины, в объятиях железного панциря. Вот каков должен быть мужчина — несокрушимый, жесткий, а внутри его — нежная душа, раскрывающаяся только…

Одежда Филиппа пестрела золочеными вензелями повсюду, куда только можно было их влепить. С этакой слащавой улыбочкой он изрекал банальные пошлости непрерывным, неудержимым потоком.

— …только тогда женщина будет счастлива с вами, если вы сможете ограничить ее непробиваемой стеной и заслонить от жестокого мира. Вот так, молодой человек.

Ах, да. Еще он упорно называл Эрвина Софию Джессику, наследного герцога древней земли Ориджин, "молодым человеком".

— Я чрезвычайно благодарен вам за науку, барон. Вы раскрыли мне глаза, — сообщил Эрвин. Филипп не уловил сарказма.

— Да, молодой человек, быть мужчиной — это искусство. Когда я впервые оказался в этих горах…

Скалы — эти взметнувшиеся к небу величавые громады — выглядят хрупкими. Много веков назад неведомая сила ударила в них и расколола, раскрошила, как стекло. Сквозь горный хребет, прорезая его, легло ущелье — зияющая рана, заваленная обломками породы. Мельчайшие были размером с мизинец, крупнейшие — размером со сторожевую башню, поваленную и замершую на дне ущелья в нелепом угловатом равновесии. Среди обломков находила себе путь река, шипела и журчала, вспенивалась, порою подхватывала несколько камней и волокла их, сбивая в нестройные груды. И тут же река принималась злиться, становилась на дыбы, преодолевая собою же созданные заторы. От потока восходили склоны ущелья — сперва плавно, затем круче, а затем превращались в отвесные темные стены, испещренные прожилками блестящих пород. Вдоль подножья скал, в сотне ярдов над рекой, лепилась к склону тропа, по ней, неторопливо извиваясь, ползла цепочка путешественников.

Отряд состоял из сорока человек. Его ядро составляли одиннадцать кайров — северных рыцарей, прошедших Посвящение. Каждого кайра сопровождали двое греев — пеших воинов, состоящих в услужении у рыцарей. Воины делились на две группы — ведущую и замыкающую, защищая отряд с фронта и тыла.

В авангарде ехал также механик Луис Мария. То и дело механик останавливал коня, чтобы зарисовать некую деталь рельефа, и весь отряд принужден был останавливаться вместе с ним. Герцог Десмонд Ориджин питал наивные надежды на то, что через Кристальные горы можно проложить рельсовую дорогу. Он отдельно оговорил это, когда давал распоряжения Эрвину и Луису. Следуя приказу, механик старательно наносил на карту маршрут и помечал преграды, которые придется устранить при строительстве.

В безопасной середке отряда ехали Эрвин с имперским наблюдателем. В спину им дышали вьючные ослы, ведомые греями. Животные издавали весьма характерный запах, отлично ощутимый благодаря ветру, что дул в спину. Процессия двигалась со скоростью самого медленного ослика, то есть — еле ползла.

Ширины тропы хватало лишь на одного всадника, Филипп Лоуферт ехал на корпус позади Эрвина и без устали разглагольствовал. Его слова смешивались с колоритным благоуханием вьючных ослов.

— Когда я впервые оказался в Кристальных горах, со мною была девушка по имени Вильгельмина. У нее были золотые кудри и глаза — как спелые оливки, и фигура… Да, на фигуру стоило посмотреть. Мы поднялись с нею на скалу, вот туда, на самую верхушку, встали на краю. На ветру ее волосы растрепались, прямо как грива у льва. Я обнял ее сзади, повернул лицом к ветру и спрашиваю: "Чувствуешь?"

Тьма, до чего же болят ноги! Шестые сутки пути, часов по десять в седле каждый день. Эрвин всерьез подозревал, что его бедра стерлись уже до костей, и удивлялся, как еще не тянется за ним по земле кровавый след. Спина каменела от постоянного напряжения, Эрвин позабыл о том, что когда-то обладал чудесной способностью наклоняться без боли. Вчера он попробовал пойти пешком, и, как назло, весь день тропа шла то вверх, то вниз, переваливая через многочисленные уступы. К вечеру Эрвин взмок от пота и хватал воздух ртом, как загнанная лошадь. Одежда отвратительно прилипала к телу, ступни горели, кожа покрылась пунцовыми пятнами. Он поражался нечеловеческой выносливости пехотинцев, умудрявшихся тащить на себе амуницию. Сам-то Эрвин шел налегке, предоставив свой немалый багаж заботам одного из осликов. Он оставил при себе только меч и получил от него тринадцать ударов по щиколотке, шесть — по колену, и вдобавок две весьма ловких подсечки (Эрвин вел счет). Сегодня Эрвин не стал повторять вчерашний подвиг и поехал верхом. Бедра, стертые о конские бока, — все же меньшее из зол.