Ольга Денисова - Вечный колокол

— Не, они же наши! Свои, можно сказать, обрусевшие…

— Да какие они обрусевшие! — вскинул голову Ширяй, — если они по-русски говорить могут, это еще не значит ничего! Сначала научатся у нас наукам разным, а потом против нас же их и повернут! Хан Амин-Магомет тоже у нас учился, и что?

— Ты старших не перебивай, — назидательно сказал ему Пифагорыч, — распустил тебя Млад Мстиславич! Батька ложкой по лбу не бил за такие дерзости?

— Пусть говорит, — усмехнулся Млад, — это хорошо, когда молодые спорят.

— Спорить — одно, а вести себя со старшими непочтительно — совсем другое. Выслушай сначала, дождись, когда тебя спросят, тогда и говори.

— Да меня никогда не спросят! Кого интересует, что я думаю?

— Потому что ты молокосос еще, — отрезал Пифагорыч и повернулся к Младу, — так что с нашими татарчатами-то?

— Спрятали их на всякий случай, в профессорской слободе переночуют, а завтра видно будет.

Дверь скрипнула, и на пороге показался Миша — притихший, ссутулившийся, с шапкой в руках. Он прикрыл за собой дверь и начал снимать шубу.

— Миша, будешь чай пить? — тут же спросил Добробой.

Тот пожал плечами.

— Садись, чай горячий, свежий! — Добробой подбежал к двери и подхватил шубу, которая едва не выпала у Миши из рук на пол, — садись.

— Спасибо, — тихо ответил тот и, озираясь, подошел к столу.

— Ну что скуксился? — подмигнул ему Млад.

— Прости меня, Млад Мстиславич… — Миша опустил голову.

— Да за что ж, позволь узнать?

— Я… я грубил тебе. Я не хотел, честное слово. У меня как-то само собой это все…

— Да брось, у всех так бывает. Садись, погрейся. Ты б на Добробоя посмотрел полгода назад!

— Ага! — подхватил Добробой, широко улыбаясь, — я еще и драться лез. Мне Млад Мстиславич шалаш отстраивал четыре раза — я его по листику расшвыривал. Ширяй, тот помалкивал больше, сбегал потихоньку, два раза в лесу заблудился. А я все крушил, что под руку подворачивалось!

— Вот уж точно, — улыбнулся Млад, — Добробой перед пересотворением был сущим кошмаром. Так что не переживай, Миша. И не сдерживайся, не надо. Пройдет это, а несколько дней мы потерпим.

— Я поговорить с тобой хочу. Ты не подумай, я не потому, что не верю. Я чтоб разобраться…

— Конечно, — Млад поднялся, — сначала погреемся, а потом прогуляться пойдем.

— Ладно, Мстиславич, — Пифагорыч встал следом за ним, — пойду я, не буду мешать. Заглядывай ко мне.

Млад почувствовал неловкость — вроде как неуважительно отнесся к старику. Но Пифагорыч его успокоил и добавил:

— Проводи меня, до крыльца.

Они вышли на мороз — Млад накинул полушубок на плечи и переминался с ноги на ногу.

— Что в ректорате-то тебе сказали, а? Ты пришел — на тебе лица не было, — спросил Пифагорыч, прикрыв дверь.

— Сказали — завтра вече будет. Чтоб я грамоту там подписал и перед людьми повинился.

— Да ты что? — лицо старика потемнело, — это что ж? Волхву указывать, что ему людям говорить?

— Говорят, бояре угрожают, без денег университет оставить хотят…

— До чего докатились, а? — Пифагорыч задохнулся от возмущения, — да как язык то у них повернулся?

— Да вот, повернулся… — Млад сжал губы.

— Не вздумай их слушать! Не вздумай!

— Я и не слушаю… — Млад опустил голову.

— Не ждал я… Не ждал такого на старости лет, — у Пифагорыча дрогнул подбородок, — куда идем, а? Был бы жив князь Борис, разве позволили они себе такое, а? Окрутят они княжича, окрутят, задурят голову… Вот что. Я сейчас к ректору пойду. Я ему все скажу. Я…

— Пифагорыч, не надо. Не ходи, бестолку это, — Млад взял старика под локоть.

— Знаю, знаю, что бестолку! — выкрикнул старик, — знаю! Но что-то же надо делать? Так и будем смотреть, как Русь на части разрывают? А?

— Пифагорыч, да не переживай так… — Млад пожалел, что рассказал ему о разговоре в ректорате.

— Как не переживать? Как не переживать, если вообще Правды не осталось? Куплена вся Правда! Серебром оплачена! Нет уж, не отговаривай меня! Я в одиннадцать лет в университет пришел, всю жизнь здесь живу, старше меня здесь никого нет! Да ректор прыщавым студентом был, когда я таких как он учил уму-разуму! Или старость у нас тоже уважать перестали?

— Не надо… — попытался вставить Млад.

— Надо! Надо! Знаю, что не добьюсь ничего, так устыжу хотя бы.

— Я думаю, им и самим несладко пришлось…

— Им несладко? Шубы собольи надели, терема себе не хуже боярских поставили — где уж о Правде-то думать? Боятся без службы остаться! Ой, боятся! И не держи меня! — Пифагорыч выдернул локоть из руки Млада, — иди в дом! Выскочил! Иди в дом, сказал!

Млад сжал губы: зачем он рассказал? Можно было и догадаться, что старик расстроится…

С Мишей Млад проговорил до позднего вечера. Прогулка получилось трудной, в университете было слишком неспокойно: ватаги хмельных студентов шныряли между теремов, то и дело вспыхивали драки, ретивые краснобаи собирали вокруг себя орущие толпы, которые пару раз сошлись стенка на стенку. Млад хотел пройтись только по профессорской слободе, но там собирались выпускники, оставшиеся при университете продолжать обучение дальше — будущие профессора. Они вели себя потише, но Мишу раздражало присутствие множества людей — ему хотелось спокойствия и уединения.

Млад давно рассказал ему о пересотворении — по-честному, как было на самом деле, и теперь они говорили ни о чем: просто о жизни, о шаманах белых и темных, о богах, об университете, о татарах и волхвах. Миша был внимательным слушателем, редко задавал вопросы, но Младу казалось, что от разговоров с ним мальчик делается уверенней, спокойней. От свежего воздуха и долгих прогулок он немного поправился, на щеках его появился легкий румянец — умирающего он больше не напоминал, и с каждым днем Млад все сильней верил в удачу.

Они брели вдоль леса, обходя университет по кругу.

— Млад Мстиславич, а если я умру во время испытания, куда я попаду? В ад или в рай? — неожиданно спросил Миша, заглядывая ему в глаза.

— Во-первых, забудь про ад, наконец. А во-вторых, ты не умрешь во время испытания.

— А вдруг?

— Только если сам захочешь умереть. Я бы на твоем месте об этом не думал.

— Ну а все же, куда?

— Куда захочешь, — Млад пожал плечами.

— Как это?

— Я не думаю, что ты в своей жизни совершил какое-нибудь преступление. Если ты жил честно, твои предки с радостью примут тебя к себе.

— Но я… я много грешил… — Миша вздохнул.

— Каким образом? А главное — когда ты успел? — Млад улыбнулся.

— Ну, человек сам иногда не замечает, как грешит. В помыслах, например. Отец Константин говорил, что человек грешен только потому, что он человек.