Джон Толкин - Неоконченные предания Нуменора и Средиземья

Турина же любили меньше. Черноволосый, как его мать, он и нравом обещал выйти в нее: он редко смеялся и мало говорил, хотя говорить научился рано и вообще выглядел старше своих лет. Турин не забывал обид и насмешек. Горячностью он вышел в отца, и мог быть несдержан и даже неистов в гневе. Но умел он и сострадать, и не раз плакал, видя боль или горе живого существа, — в этом он тоже походил на отца: Морвен была сурова и к себе, и к другим. Мать Турин любил — она говорила с ним коротко и ясно. Отца он видел мало — Хурин редко бывал дома, он охранял восточные рубежи Хитлума вместе с воинством Фингона. Когда Хурин приезжал домой, его быстрая речь, пересыпанная непонятными словами, намеками и шуточками, смущала Турина, и потому он побаивался отца. В ту пору больше всего Турин любил свою сестренку Лалайт. Он редко играл с ней — чаще прятался где–нибудь и незримо охранял ее, любуясь, как она бегает по лугу или по лесу, напевая песенки, что слагали дети эдайн в те дни, когда язык эльфов был еще нов их устам.

— Лалайт прекрасна, как эльфийское дитя, — говаривал Хурин жене, — только, увы, кратковечнее! Но оттого она, быть может, еще прекраснее — и еще дороже…

Турин слышал слова отца, и долго думал, что это значит, но так и не понял. Он никогда не видел детей эльфов — в те времена в землях Хурина не было эльфийских поселений, и Турину лишь однажды удалось повидать эльфов: как–то раз король Фингон со своей свитой проезжал через Дор–ломин, и Турин видел их на мосту через Нен–Лалайт, — белые с серебром одеяния эльдар сверкали на солнце.

Но слова Хурина сбылись еще до исхода той зимы. Злое Поветрие нагрянуло на Дор–ломин, и Турин заболел. Он долго метался в горячке и темном бреду, а когда очнулся — ибо он был силен и крепок, и судьба повелела ему жить, — спросил, где Лалайт. Но нянька ответила:

— Забудь имя Лалайт, сын Хурина, а о сестре твоей Урвен спроси у матери.

Когда пришла Морвен, Турин сказал:

— Я здоров, и хочу видеть Урвен. А почему нельзя говорить «Лалайт»?

— Потому что Урвен умерла, и нет больше места смеху в этом доме, — ответила Морвен. — А ты жив, сын Морвен. Жив и Враг, что причинил нам это зло.

Она не старалась утешить сына, ибо сама не искала утешения: она сносила горе молча и холодно. Хурин же не скрывал своей скорби. Он взял арфу и хотел сложить жалобную песнь, но у него ничего не вышло. И Хурин разбил арфу и, выбежав из дома, погрозил кулаком Северу и крикнул:

— Ты, что увечишь Средиземье, — хотел бы я встретиться с тобой лицом к лицу и изувечить тебя, как мой владыка Финголфин!

Турин горько плакал по ночам, но никогда больше не упоминал имени сестренки при Морвен. В это время он нашел себе друга, и лишь ему поверял свои печали и тоску, что томила его в опустевшем доме. Друга его звали Садор. Садор был домашним слугой Хурина. Он был калека, и с ним мало считались: в молодости Садор был дровосеком и по невезению или по неловкости отрубил себе правую ступню, и нога у него усохла. Турин прозвал его Лабадал, что значит «одноножка», но Садор не обижался — ведь Турин звал его так с жалостью, а не в насмешку. Садор работал в мастерских, изготавливал или чинил дешевую утварь: он немного умел работать по дереву. Турин часто сидел рядом с ним и подавал нужные вещи, чтобы хромому не вставать лишний раз. Иногда, когда Турин находил какие–нибудь инструменты или деревяшки, что валялись без присмотра, он тайком приносил их Садору, думая, что они могут пригодиться его другу. Но Садор только улыбался и приказывал мальчику отнести подарок на место.

— Будь щедр, но раздавай лишь свое, — говорил он Турину.

В награду за помощь Садор вырезал мальчику фигурки людей и зверей. Но Турин больше всего любил его рассказы. Ведь юность Садора пришлась на дни Браголлах, и он любил вспоминать те времена, когда еще не был жалким калекой.

— Да, сын Хурина, говорят, то была великая битва. Меня взяли из лесов и послали на войну, но в самой битве я не сражался — а поспей я в битву, быть может, заслужил бы себе увечье попочетнее. Мы пришли слишком поздно, нам только и осталось, что отвезти домой тело старого владыки, Хадора, — он пал, защищая короля Финголфина. После этого я служил в Эйтель–Сирионе, могучей крепости эльфийских королей. Много лет провел я там — или это теперь так кажется, оттого что больше в моей жизни нечего вспомнить, такая она была серая и тусклая? Я был в Эйтель–Сирионе, когда его осадил Черный Король; Галдор, отец твоего отца, держал эту крепость от имени верховного короля. Он погиб во время приступа, и я сам видел, как твой отец встал на его место, хотя был еще совсем молод. Говорили, что дух его пылает столь жарко, что меч накаляется в его руке. Он повел нас, и мы оттеснили орков в пески — с того дня и до сих пор не смеют они приближаться к стенам Эйтель–Сириона. Но я, увы, был по горло сыт битвами и сражениями — вдоволь нагляделся я на кровь и раны. Я затосковал по родным лесам, и меня отпустили домой. Пришел я домой — и изувечил себя сам: бежишь от беды — а она навстречу.

Вот что рассказывал Садор Турину. Турин же, подрастая, начал задавать вопросы, на которые Садору бывало трудно ответить. Слуга часто думал, что такие вещи мальчику лучше бы узнать от родных. Однажды Турин спросил:

— Это правда, что Лалайт была похожа на эльфийское дитя? Так говорил отец. А что он имел в виду, когда говорил, что она кратковечнее?

— Да, она была очень похожа на маленького эльфа, — ответил Садор. — В начале жизни кажется, что дети людей и эльфов — близкие родичи. Но дети людей растут быстрее, и юность их коротка — такова наша судьба.

И Турин спросил:

— Что такое судьба?

— Насчет судьбы людей, — ответил Садор, — спроси кого–нибудь поумнее Лабадала. Но всем известно, что мы быстро устаем и умираем, и многие гибнут еще до срока. А вот эльфы не устают, и умирают лишь от тяжких увечий. Они исцеляются от многих ран и горестей, которые для людей смертельны, и говорят, что, даже если их тела гибнут, они все равно потом возвращаются. А мы нет.

— Значит, Лалайт не вернется? — спросил Турин. — А куда она ушла?

— Она не вернется, — сказал Садор. — А куда она ушла — этого никто не знает. По крайней мере, я не знаю.

— А это всегда было так? Или это от козней Черного Властелина, как Злое Поветрие?

— Не знаю. Позади нас — тьма, и о том, что было до нее, почти ничего не говорится. Может, отцы наших отцов и знали что–нибудь, но своим сыновьям они ничего не поведали. Даже имена их забыты. Горы отделили нас от прежней жизни. Они бежали сюда, а от чего — никому теперь не ведомо.

— Они боялись, да? — спросил Турин.