Клыки Доброй Матери - Олли Бонс
— Я поеду с тобой, Хепури. Я должен знать, сколько золота за него дадут.
— Боишься, обделю тебя? Не трясись, на безбедную жизнь хватит, и не на одну!
— Я хочу знать, сколько он стоит и сколько возьмёшь себе ты. Это моя сестра нашла его, мне причитается больше!
— Так вывалим его на дорогу, и я уеду, а ты оставайся. Тащи его сам, как знаешь. И если кто захочет отнять, сам отобьёшься. Так лучше, а, мальчишка?
Они умолкли. Я слышал, как тяжело дышат люди и жуёт жвачку бык, как попискивают, рассевшись на широких рогах, птицы-кочевники. Я видел Наккиву — то, что осталось, мёртвый город, даже кости которого изломаны временем и засыпаны песком. Зачем меня усадили к ней лицом?
Однажды я смирился с тем, что эти берега изменились. Я нашёл радость в том, что у реки раскинулись поля, и выросли хижины, и зазвучали голоса. Там, где прежде алые птицы рауру ловили рыб, теперь бродили мужчины с острыми кольями, и у берега на вбитых в землю прутьях висела их добыча. Я помнил, как пускали на воду первую лодку из зелёных стеблей, и как ликовали и смеялись люди, когда она поплыла и удержала двоих — и как кричали, когда её понесло течением и перевернуло. Гребцы выплыли, а то, что осталось от лодки, унесла Мау.
Река разливалась, ломая мосты, и гибли посевы. Бурлящий поток смывал глиняные хижины вместе с берегами, на которых они стояли. Наккива отступала, зализывала раны, как зверь, и становилась мудрее и сильнее. Я помнил, как она обросла каменной шкурой. Я помнил, как в местах, прежде диких, пролегли дороги, как расцвели сады. Здесь я сидел, любуясь притихшей рекой в час, когда Великий Гончар кончал труды, и слушал жуков-келеле, и далёкие песни входили в моё сердце, чтобы остаться там навечно — песни радостных и светлых дней. Сквозь дыры в печной заслонке проходил свет, и порой искры падали — одна, другая, — и казалось, они лежат на земле и не гаснут. То горели огни поселений, и я знал, что могу пойти на любой: мне будут одинаково рады везде.
— Ладно, Хепури, ладно! Что мне остаётся? Едем дальше. И всё же это моя сестра его нашла!
— По-твоему, она долго пробыла в руинах? Пришла перед нами. Считай, мы увидели его в одно и то же время.
— Она говорила, нашла его раньше. Она и правда порой уходила, куда — никто не знает.
— Уходила! Сюда уходила, что ли? Что, её торговцы возили, или как добиралась? И если она пропадала по нескольку дней, отчего вы её не спрашивали, где была? Врёшь!
— Она не уходила надолго. Значит, не дальше ущелья…
Голоса на мгновение смолкли.
— Хочешь сказать, он пришёл с ней сюда?
Я почувствовал, как мужчины оглянулись.
— Свяжем его!
— Надо связать.
Они тяжело дышали, обматывая мои руки и тело, натягивая верёвки, и глядели со страхом, который пытались скрыть. Я сидел спокойно. Я разорвал бы эти путы, стоило захотеть.
У юноши были глаза, как у Нуру, такие же синие, но только если не смотреть глубже. Я жил достаточно, чтобы уметь отличить чистые камни от тех, что с изъяном.
Младшие дети Великого Гончара жили мало и торопливо, они были жадны и неразумны, — это верно. Но они умели и радоваться миру, тем небольшим и простым вещам, о ценности которых мой народ стал забывать, живя так много времён, и потому мы тянулись к младшим детям, за это их любили. Рассвет, цветочный ветер, синий гончарный круг, отражённый в ведре воды — это дарила мне Нуру, и это она умела видеть. Камни её глаз были чисты. Брат её был не таков: он видел лишь то, что имело цену.
— Зря не расспросили её, — сказал он. — Светлоликий Фарух не смог разбудить тех двоих, что хранятся в Доме Песка и Золота. Его отец положил на это всю жизнь, говорят, и дед тоже. За эту тайну нам заплатили бы больше, чем за каменного человека!
— Куда она денется? — равнодушно ответил торговец. — Буду в Таоне, зайду, спрошу. Да она не знает! Помнишь, как она молила его о помощи, а он и не двинулся.
Нуру молила о помощи, а я не двинулся.
Я уже причинил ей зло и был готов отнять её жизнь — она сама о том просила! — нет, нет, ей лучше с людьми. Она не умрёт от голода и жажды, о ней позаботятся. Она не станет женой Хепури и проживёт хорошую жизнь. Я придумаю, какую, и сам в это поверю.
Я спал так долго. Я не успел решить, стоит ли вмешаться, и всё ещё не решил. Лишь одно знал наверняка: мне нужно туда, в Дом Песка и Золота, где живут двое из моего народа. Я спрошу их, что случилось с этими землями, что случилось с нами. Пусть меня везут.
Телега ползла, поскрипывая, и двое сменялись: один ехал на быке, другой шёл пешком, а я сидел под навесом, укрытый от любопытных глаз, обращённый лицом и мыслями к Наккиве. Она уже не была видна. Её не стало, её больше никогда не будет.
На дороге встречались путники, кое-кто знал и Хепури. Его окликали, спрашивали, отыскал ли жену — кто сочувственно, кто с насмешкой. Видно, слухи уже пошли. Хепури лишь отвечал, что тот, кто распускает сплетни, однажды споткнётся о свой язык и разобьёт голову.
Двое спрятали телегу в стороне от ущелья, за холмами, и Ндани ушёл, с трудом разбирая дорогу в темноте, а Хепури остался. Он сел рядом со мной, зевая и борясь со сном.
Устало вздыхал бык, опустив голову, и птицы на его рогах возились сонно. Слышалось мягкое трепетание их перьев да порою тонкий писк, и ящерицы отвечали посвистыванием, с лёгким шорохом вытекая из нор. Дыхание Великого Гончара летело над землёй, неся покой и прохладу, и лишь едва тревожило пески.
— Что этот мальчишка возится! — проворчал Хепури, почёсывая спину, и проверил, не ослабли ли верёвки на моих руках.
Уже разжигалась печь и небо желтело у края, когда вдалеке раздалось мычание, и наш бык, вскинув тяжёлую голову, ответил коротким рёвом. Захлопали крыльями, закричали потревоженные птицы. То люди Хепури шли с большой повозкой, искали его и нашли.
Они обступили меня, дивясь, трогали несмело,
