Андрей Легостаев - Разбитые скрижали

Я немного работал редактором и знаю как порой трудно обнаружить ляп. Так, к примеру, рукопись очень неплохого перевода повести Фармера «Пассажиры с пурпурными карточками» лизалась много раз, причем не одним редактором. Мне надо был просто набрать и вычитать опечатки. И лишь после четвертого прочтения я случайно заметил: «Комната имела яйцеобразную форму. В углу стояло яйцо поменьше».

4

Это, конечно, легенда (хотя дыма без огня не бывает), но я ее всем рассказываю так, как расскажу сейчас (откуда она взялась я уже сам не помню, но кажется, году в девяностом мне об этом рассказал Николай Ютанов, а я просто утрировал и додумал).

В одном издательстве, чтобы проверить качество работы корректоров, распечатали десять экземпляров одного и того же текста объемом в авторский лист и раздали разным корректорам, причем никто из них не подозревал, что подобная работа поручена не только ему. При сверке готовых текстов выяснилось, что совпадающих хотя бы на пятьдесят процентов корректур не нашлось ни одной пары.

А потом что-то говорят о строгих законах русского языка. Как захочет корректор, так и будет.

Каждый писатель может, по-моему, привести ряд забавных примеров неумного вмешательства корректора (не редактора даже). В моей практике пока, к счастью, смешных ляпов я не отловил, но вот над Колей Перумовым корректор подшутил здорово — в романе «Гибель богов» вместо заключительной фразы спасенного из многовекового забвения бога «Я Один, я снова Один» в издательстве «Азбука» напечатали: «Я один, я снова один». Наверное, корректор не знал верховного бога скандинавского пантеона — да и с какой стати, в средней школе этого, наверное, не проходили.

5

Я любил когда-то читать на последней странице «Литературной газеты» рубрику «очепятки». В моей практике было несколько довольно забавных опечаток.

Так, в начале восьмидесятых, когда я только осваивал пишущую машинку, печатая самиздат, этим новым занятием баловались и домочадцы, отстукивая в мое отсутствие несколько строчек. Мама набрала вместо фразы «Сынок, пойди проспись, ты плохо выглядишь» (буквы «п» и «р» на клавиатуре, как известно, рядышком) следующее: «Сынок, пойди просрись, ты плохо выглядишь».

Из той же оперы: «Он на всем ходу спрыгнул с карусели» и «Он на всем ходу срыгнул с карусели».

В «Сизифе», в эпиграфе острополемической статьи пермяка Сергея Щеглова, с которой я не был согласен и публиковал исключительно, чтобы не обвинили в необъективности, я совершенно случайно напечатал вместо гоголевской цитаты «Скучно на этом свете, господа» — «Сучно на этом свете, господа». Что дало повод Вадику Казакову всласть повеселиться, назвав ответ на статью «О сучности критики фантастики». Впрочем не помню, написал ли он эту статью.

6

Борис Гидальевич Штерн, светлая ему память, жил столь же замечательно, сколь и писал, недаром анекдоты про него стали притчей во языцех. Не вижу ничего плохого, вспомнить его еще раз и улыбнуться, пусть и со слезами на глазах от невосполнимости утраты.

Во-первых, ему принадлежит знаменитая фраза: «Спью!».

Я с семьей был на Фанконе-91, где впервые близко сошелся с Борисом Гидальевичем. Мы уезжали на два дня позже. Попрощались с ним и он отбыл.

Пришел уезжать и наш черед. Лев Вершинин, радетельный хозяин, предложил переночевать у него, познакомиться с мамой, а утром от него удобнее добираться до аэропорта. Приезжаем, его мама сделала шикарный стол, присутствовали еще Игорь Федоров с супругой.

Вдруг в дверях совершенно неожиданно нарисовался сонный Штерн.

— Борис Гидальевич, вы же два дня назад уехали, — не сдержал я удивления. — Что вы здесь делаете?

Вот тогда и услышал впервые знаменитое:

— То ли пью, то сплю. Спью!

На том же Фанконе я узнал как Борис Гидальевич играет в преферанс.

Предложили мне расписать пулю Ефанов и Больных.

— А четвертый кто? — спрашиваю.

— Штерн.

— Ничего не получится, — говорю, — я только что от него, он полностью готов.

Ефанов делает успокаивающий жест и ведет за собой. Приходит в комнату Штерна, берет его на руки и несет к столу. Борис Гидальевич открывает глаза, уже тасуют карты.

— Пулю, да? — говорит он и берет раздачу.

И играет, да еще как — выигрывает. Двадцатка, закрыта, Ефанов считает, а Штерн обмякает в предыдущее состояние.

Зная это, на Интерпрессконах я несколько раз проделывал подобный трюк.

Но вот на Сидоркон-97 он приехал вдвоем с супругой — и ни глотка. И тогда же впервые на Сидорконе появился Василий Головачев.

Я заранее знал о приезде Головачева, давно мечтал с ним сыграть в преферанс и, будучи в курсе, что он играет только на деньги (мизерные, конечно, чтобы не было шальных мизеров) припас необходимую сумму. Я был полностью уверен, что проиграю, сев за один стол со Штерном и Головачевым. Ан нет — проиграл-то Борис Гидальевич, причем крупно.

— Трезвый потому что, — мрачно константировал он.

Тот кон был для него вообще очень тоскливым из-за вынужденного сухого закона. И вот на четвертый день супруга Штерна не выдержала, дала ему денег:

— На, иди, выпей свой стакан!

Борис Гидальевич входит в бар. За столиком перед стойкой сидят Чадович, Лукин, Брайдер, на столе бутылка водки.

— Боря, Боря, иди к нам, выпей! — раздаются призывные кличи.

Борис Гидальевич гордо делает знак, что сам, и с чувством собственного достоинства становится в очередь за местными мамами, приведшими своих детей угостить мороженым в единственном в поселке приличном кафе.

Очередь двигается медленно, но Штерн терпеливо ждет и не поддается на соблазнительные жесты друзей.

И настает его звездный час — он гордо бросает на стойку деньги и заявляет:

— Двести грамм.

— Сливочного или шоколадного? — спрашивает официантка.

Немая сцена.

Некий московский режиссер на первых Интерпрессах гордо хвастался, что скоро он закончит свой фильм «Детонатор» и весь мир содрогнется. Причем, каждый год картину обещали привезти и, наконец, в девяносто третьем году привезли.

Я вышел из зала первым, сам перед собою оправдываясь, что я ответственный за мероприятие и не должен выпустить из зала остальных, поскольку надо провести обсуждение фильма. Через несколько минут вышел Стругацкий. На мои слова он ответил: «Андрей, фильм плохой, а ругать не хочется. Я лучше пойду». Железная логика.

Но кое-кого я все-таки удержал в зале до конца сеанса. Когда зажегся свет на двенадцатом ряду одиноко спал Штерн — все его друзья уже давно переместились в бар. Провожу обсуждение только что просмотренного «шедевра», режиссер готов отвечать на любые вопросы. Ну, фэны иногда что-то спрашивают, но все больше делятся впечатлением о фильме, грубо говоря — ругают.