Джейн Линдсколд - Седьмое боевое искусство

— Это подруга моей мамы. — После паузы Рю сказал полуправду. — Наверное, мне лучше отвести ее домой.

Он захрустел по снегу, направляясь в ее сторону; она почувствовала, как его рука ухватила ее за толстый рукав.

— Увидимся позже, ребята! — крикнул он мальчикам. Она позволила увести себя со двора.

Они не разговаривали, пока не вошли в квартиру. Юкари сунула ей в руки чашку с дымящимся чаем, а Рю — кружку с какао.

— Тебе не удастся остановить меня, — сказал Рю, словно они спорили уже несколько часов. — У тебя нет такой возможности. Ты слишком стара, чтобы гоняться за мной, а если ты скажешь маме, что я не прихожу домой, ей придется записать меня и Кэри в какой-нибудь центр досуга школьников, и ты нас больше не увидишь.

Он сделал большой глоток какао и постарался напустить на себя важность; но тонкие молочные усики придали ему такой забавный вид, что даже Юкари не удержалась и прыснула.

— Я уже слишком взрослый, чтобы сидеть с нянькой, — продолжал Рю. — Мне здесь скучно. Мне нужны действие и настоящая компания.

Бабушка потягивала чай, обхватив пальцами донышко фарфоровой чашки. От чая исходил аромат воспоминаний, свежий и приветливый. Что ей за дело до этого американизированного паренька? Насколько проще было бы уйти в тень, не думать о нем.

Между тем негодование Рю, не встретив сопротивления, понемногу таяло. Бабушка с грустью смотрела на него.

— Есть много способов остановить тебя, не рассказывая ничего моей дочери, — медленно произнесла она, — так же, как существует множество способов сражаться, не нанося ударов и не применяя оружия.

Она позволила словам повиснуть в воздухе, вспомнив, какую силу имеет недосказанная угроза, а также еще кое-что, о чем почти успела позабыть. Рю внимательно посмотрел на нее и потянулся за своей сумкой. Юкари поплелась вслед за ним в нишу, где стоял обеденный стол, со своим домашним заданием.

Вечером, после того как Сатоко забрала детей, бабушка погрузилась в воспоминания.

Бабушка не всегда была бабушкой; когда-то она была девочкой по имени Аюми, и у нее самой была бабушка. Бабушка у Аюми была художницей и убежденной синтоисткой. Буддизм, говорила она, хорош только для похорон. Давным-давно, в старом Киото, Аюми любила сидеть у ног бабушки, пока та выводила свои суми-э — рисунки быстрыми росчерками кисти, в которых скорее угадывались, нежели изображались, реальные образы.

— Многие, — говорила бабушкина бабушка, — выполняют ката или оттачивают катана. Некоторые забывают о форме и практикуют искусство, которое скрывается за формой. А самые избранные — это те, кто забывает и о форме, и об искусстве. И вот к ним-то и прислушивается Бог.

Она вложила кисть с бамбуковой ручкой и острым кончиком в руку Аюми.

— У тебя есть дар, позволяющий пойти дальше формы и искусства и отыскать божество в сердце каждой вещи. Будь ты мальчиком, я послала бы тебя изучать кендо или кюдо; будь ты постарше, я научила бы тебя нагината-до. Но тебе лучше всего послужит седьмое искусство.

Да, эти уроки она получила много-много лет, целую вечность тому назад. Хотя ее бабушка обрела свою силу в суми-э, Аюми нашла себя в формальной каллиграфии, основанной на изящной трактовке иероглифов, которые японцы позаимствовали у китайцев. Что-то пробуждалось в ее душе, когда она выписывала эти знаки, особенно самые простые, в которых наиболее ясно проявлялся идеографический смысл слова.

Бабушка Аюми оказалась права: в девочке жил дар, который пробудился после нескольких уроков. Однако Аюми растеряла его по мере того, как муж и дети, война и переезды поглощали все ее внимание. И вот теперь, когда этот дар был ей так нужен, сумеет ли он проявиться?

Она заснула с этими воспоминаниями, а утром вытащила из кладовки стремянку и взобралась на верхнюю ступеньку, чтобы добраться до коробки, спрятанной в самом дальнем углу полки. Коробка была густо покрыта пылью. В носу защипало, колени дрожали от тяжести, пока она спускалась с лестницы.

Чтобы воссоздать настроение детства, она заварила зеленый чай и зажгла палочку жасминовых благовоний, которые нравились ее бабушке. От острого аромата разболелась голова. Но чай приятно согревал, и, когда она открыла покрытую черным лаком крышку коробки, годы и головная боль отступили в сторону.

К внутренней стороне крышки были прикреплены семь кистей с разнообразными ручками и кончиками. Ее любимая бамбуковая с саблеобразным кончиком слегка отклонилась в сторону в своем тряпичном ремешке. В самой коробке находился чернильный камень, в середине которого образовалась овальная выемка, и листы белой хлопковой бумаги. На верхних листах сохранилось несколько иероглифов — ребенок, дом, мужчина, гора, деньги, — отражавших то, что волновало ее почти шестьдесят лет назад. На нижних листах не было ничего, кроме ожиданий.

Что бы такое начертать? Опасаясь потерпеть неудачу, бабушка развела чернила, убедилась в том, что выбранная ею кисть чиста, и педантично разместила лист в центре стола.

Ей было необходимо убить в Рю интерес к экспериментам с наркотиками, а не просто приглушить его. Какой бог сумеет убедить мальчика, стремящегося стать мужчиной, в том, что наркотики не помогут ему в этом? Какой бог сможет привлечь к ней внука, не отталкивая его?

Первая попытка оказалась ужасающей; узловатые руки отказывались управлять кистью. Когда она закончила, оказалось, что даже простейшие иероглифы, вроде «горы», были окружены чернильными брызгами, так что чудилось, будто три пика горы мокнут под дождем. Это, однако, даже вдохновило бабушку.

С растущей уверенностью в себе она начертала иероглиф «маленький», а затем иероглиф «ветер». Выписывая последнюю черту, бабушка почувствовала, что воздух вокруг приходит в движение и завихряется. Лужица чернил покрылась рябью. Что бы ни рисовали художники, ветер на картине увидеть нельзя. Бабушка обратилась к вихрящемуся воздуху.

— Ты поможешь мне? — сказала она, и дрожь старческого голоса вопреки ее собственным намерениям превратила приказ в вопрос.

— Помогу? — Голос с одышкой откликнулся и на ее слабость, и на ее слова.

Бабушка укрепила себя любовью к Рю и своим желанием увести с той дороги, которую он выбрал.

— Поможешь, маленький ками, — сказала она, и ее губы сложились в бледный бутон улыбки. — У меня есть для тебя игра.

И воздух замер, и ками стал слушать.

В тот день Юкари вновь пришла одна. Бабушка поняла по опущенным плечикам и по тому, как она вызывающе мотнула хвостом волос, что брат с сестрой поссорились. Старушка мудро проигнорировала эти признаки и не стала комментировать отсутствие Рю. Вместо этого она протянула девочке горячее питье.