Далия Трускиновская - Вихри враждебные

К домовихам у домовых отношение особое. В основном – свысока. Хотя иная домовая бабушка трех домовых дедушек за пояс заткнет. Акимка с Якушкой даже не рассердились на глупое бабье поведение – какого от нее еще ожидать? Они обшарили кусты и извлекли совсем еще молодую домовиху с маленьким.

– Ты не бойся, дурочка, свои мы! – принялся успокаивать Якушка. – Не обидим! Мужик-то твой где?

Того, что домовиха с младенцем может и вовсе не иметь мужа, они и в страшном сне бы представить не могли.

Но ответом на вопрос был громкий и отчаянный рев. Да еще маленький запищал. Акимка с Якушкой переглянулись – ой, плохо дело…

– Ты как сюда попала? Чья ты? – продолжал допытываться Якушка. – С кем живешь?

– Погоди, – остановил его Акимка. – Ты глянь, откуда она бежала. Там же ни одного дома нет. Город, считай, кончился.

– Так ты что, деревенская? – удивленно спросил Якушка.

Старые домовые еще помнили времена великого переселения из деревни в город. Домовые среднего возраста – те знали, что есть где-то там, за горизонтом, деревенская родня. А для младших эта родня была вроде бабы-кикиморы – говорят, водится в сельской местности, виснет на осинах и воет в печной трубе, но видеть ее никто не видел.

Домовиха закивала, не в силах молвить сквозь рев внятное словечко.

– Надо же… К родне, что ли, пробираешься? – продолжал допрос Якушка. – Одна, без мужика?

– Яков Поликарпыч! Их же там трое бежало! – вдруг вспомнил Акимка.

Даже домовой дедушка старался обращаться к подручным уважительно. «Якушкой» и «Акимкой» кликал, осердясь, или же – подгоняя, чтобы работу выполнили в срок. Между собой подручные обходились без церемоний, но при посторонних соблюдали старый обычай вежества. И трудно, что ли, назвать Якушку Яковом Поликарповичем?

– Точно, трое. Баба, дитенок и… Кто еще с вами был?

– Ермолай Гаврилыч мой!.. – выкрикнула домовиха и снова залилась слезами.

– Ого! Всей семьей в город собрались, – заметил Якушка. – Скоро от вас, приблудных, коренному домовому и житья не станет…

– И где же он, твой Ермолай Гаврилыч? – вмешался Акимка.

Кроме рева, ответа не было. Тогда Акимка потрогал пальцем бурую шерстку младенца.

Младенец был мелкой породы, но коли умел бегать – надо думать, и говорить выучился.

– Батьку где потеряли?

– Та-ам… – пропищал младенец, тыча локотком в ту сторону, откуда прибежало семейство.

– Она что, от мужа сбежала? – растерянно предположил Акимка. Это уж вообще не лезло ни в какие ворота.

– Кончай реветь и говори живо – от кого бежала! – рявкнул Якушка.

Домовиха от изумления и реветь перестала.

– От вихоря…

– Какого еще вихоря?

– Большого, страшного!.. Как подхватит, как ударит!..

– Кого подхватит, кого ударит? – допытывался Якушка, и вдруг получил исполненный ненависти ответ:

– Тебя!

– К ней с добром, а она всякие страсти сулит! – возмутился Якушка.

– Что-то мне все это не нравится… – с тем Акимка отошел в сторонку и, нагнувшись, стал изучать асфальт.

Уж что он там высмотрел – человеку не понять. Домовые оставляют след, только если под ногами ровная пыль, рассыпанная мука или приглаженный ветром песочек. Запах, правда, у следа имеется, и его не всякая собака учует. Сами же домовые друг дружку не выслеживают и по запаху не различают, потому что им это ни к чему. Однако Акимка помотался по шоссейке взад-вперед и решительно направился туда, куда бежала, да не добежала домовиха.

Минуты две спустя Якушка услышал его крик.

– Ахти мне! Беда! Якушка, буди народ! Матрену Даниловну сюда веди!

Оставив рыдающую домовиху с маленьким под развесистым подорожником, Якушка понесся к товарищу.

Акимка стоял на коленках, ощупывая некий темный неподвижный куль. Подбежав, Якушка вгляделся и ахнул.

Это был довольно крупный и взъерошенный домовой.

Кажется, мертвый…

Со старостью к домовым обычно приходит некая хрупкая ветхость. Они не страдают, не маются, только мысли делаются проще, тельце – легче, словно бы вся жизнь, что за долгие годы скопилась в домовом, начинает понемножку усыхать. Наконец тихонькое и кроткое существо, ростом уже не более младенца, живущее на покое при детках и внучках, засыпает и не встает более.

Тогда приходят домовые бабушки, помогают обрядить тельце, а мужики, посовещавшись, придумывают ему место последнего упокоения. Посколько состояние ветхого старца считается долгим, прочным, но отнюдь не беспробудным сном, тельце устраивают так, чтобы при необходимости оно могло благополучно выбраться и найти дорогу к своим. Раньше, когда на дворе полно было деревянных построек, можно было примостить прадедушку под конюшенным углом, снаружи или изнутри, под овином, в погребе. На деревне, наверно, так до сих пор и делалось. А в городе чего придумаешь?

Насилу разбуженный Акимкой и Якушкой матерый домовой дедушка Тимофей Игнатьевич долго скреб в кудлатом затылке.

– Ты уж нас Лукьяну Пафнутьичу не выдавай! – попросили подручные.

– Да уж не выдам. Мне-то хоть растолкуйте – чего вы ночью в лесу искали? Чего вам дома не спалось?

– Ну…

Сказать, что с девками плясали, – как раз и огребешь по оплеухе на брата. За баловство. А оплеуха от такой лапищи будет тяжкая…

– Любим-траву искали, – догадался ответить Якушка.

– Чтобы девки любили? Так вам же еще рано жениться, – удивился Тимофей Игнатьевич. – Чего удумали! Это вы телевизора насмотрелись, молодцы. Скажу Лукьяну Пафнутьевичу – пусть последит за вами.

– Ты лучше скажи – что теперь с мертвым телом делать! Тело на дороге лежит, скоро машины побегут, раздавят! – напомнил суть дела Якушка.

– И домовиха с маленьким под кустом сидит, ее куда девать? – добавил Акимка.

– О-хо-хо… Не было хлопот…

Тимофею Игнатьевичу совершенно не хотелось покидать уютную постельку, тащиться непонятно куда, однако дело выходило серьезное – погублен хоть и деревенский, однако ж – исконный домовой, может, даже родня.

Рассудив, что шустрые подручные, не добившись проку тут, побегут будить еще кого-то из старших и разнесут весть про его лень на весь дом, Тимофей Игнатьевич встал и снарядился в дорогу.

Он, как все домовые, был припаслив. Когда хозяева только-только переехали на новую квартиру, он прибрал великое множество веревочек и проволочек. Хранил же все это имущество в туалетной дырке. Была там в стене дырка, откуда тянуло холодом. Обнаружив ее прежде хозяев, Тимофей Игнатьевич заделал ее так, что снаружи не видно, а попасть в пронизанную сквозняком пещеру – легко. Жить в ней было невозможно, и он устроил там склад всякого добра, натянув веревки между трубами с горячей и холодной водой на манер гамаков.