Вилл Третьяков - Увидеть Дракона…

Я был весел и горд, и едва различимая тропа несла меня под яркой белизной вечного тумана вниз, все более резко кренясь под уклон, и ошую от меня теперь журчал ручей с соленой на вкус водой. Она щипала язык и терзала зубы холодом. По ночам я мечтал о костре и горячем хлебове. На исходе третьего дня сплошная скала внезапно разомкнулась, и, вровень с полетом птицы, я увидел страну Мо в сиреневой дымке, в синих тенях гор, и сотни костров на холмах. Три долины лучами расходились у меня из-под ног за пределы зрения, в сиреневое и лиловое ничто. Если и были звезды в небе, то я их не видел. Только в романах и праздных сочинениях трубадуров звезды сияют будто факелы ночного патруля. Любовник различает улыбку милой в их услужливом освещении, а кинжалы злодеев так прямо и сверкают. Не терплю сказок. Давно, примерно с прошлой осени. Злосчастная страна Мо расстилалась подо мной, и где-то в своем логове беспокойно ворочался дракон, мучаясь давним, полузабытым кошмаром.

— Избавитель явился. Радуйтесь, люди! — пробормотал я и чихнул. Из носу текло безостановочно, текло и свербило, видно, чары подлого чудовища не миновали и меня на границе его домена. Дальнейший путь был очевиден, но следовало ждать до утра. Гигантский язык осыпи стремился круто вниз.

Безмерно одиноким казался я себе перед самым отплытием в сон, когда снизу донесся отдаленный стон трубы, протяжный, тонкий. Он встревожил и Семле, и тот пропрыгнул раз несколько, неловко вскидывая спутанные на ночь ноги. Моя последняя ниточка к дому родному. В лучших традициях мне к шести годам отдали во владение голенастого жеребенка. Поднимай его каждое утро, будешь расти вместе с ним, будет расти и сила. Потом господь прогневался на наш край, а разум людей свихнулся, и окончательно эта буря занесла меня и Семле в холодные дормиторий и конюшню коллежа. Судьба влекла меня, не спрашивая, насколько она мне по нраву. Теперь я взрослый, я редко плачу во сне. Но я проснулся с мокрыми щеками и заснул снова. Мне привиделось, как моя душа — яркая белая звездочка — воспаряет над миром. И снизу посылают ей белые лучи другие души. Послушники-дракоборцы моего потока, тьютор отец Олорий, матушка (а в большом зале проломлена крыша, ветер наметает снежные кучи, и крысы пробегают мимо этих куч, звеня осколками цветного стекла на полу), мой старший брат, с некоторым недоумением осваивающий презренное ремесло хлебопашца, и та девица со смелыми глазами, которую я видел в октябре на переправе через Майн, и нищие на широких ступенях кафедрального собора, они временами уходили погреться у костра, разведенного за углом на площади, а ливень все крепче бил их по мешковине и грязным костлявым рукам. Я опять проснулся. Сердце тараном колотилось, потрясая грудную клетку, отдаваясь в висках и кончиках пальцев. Я скрючился в клубок и натянул полость на голову. Было еще темно. Третий сон показал мне Элайю на ледяной блистающей вершине. Мы с ним, и этот одинокий пик, и чистая голубизна ветреного неба, в котором теряется основание нашей Вавилонской башни. Я не спрашиваю, как мы с ним очутились здесь. Наверняка очередное безумство. Лицо его бесстрастно, но голос печален.

— Мальчик, я солгал тебе. Ты не убьешь дракона.

— Ведь у меня копье Этерика.

Молчание.

— Он меня в западню заманит?

Элайя коротко мотает головой.

— Магия? Колдовство?

Нет. Нет.

— Что меня ждет, Элайя, не ври мне!

— Знаешь ли ты себя, мастер Вилл? Веришь себе? Всегда согласен с собою?

— Ты пугаешь меня непонятными словами!

Сон уходит, а Элайя озабоченно повторяет:

— Веришь себе? Знаешь себя?

Яснее ясного — все пройдет гладко, только ежели я себе сам ножку не подставлю. Беспроигрышный прием гадалок. Я тяну спину, как струну арбалета и повожу, напрягаю до хруста плечи. День обещает быть добрым, хотя солнце еще слабо для тепла.

Вскоре мы начинаем спуск. Я ужасно трушу, и пот копится на бровях, и капли скользят к глазам и по крыльям носа. Солнце светит наотмашь, режет и жжет, и камни опасно колеблются, как одна живая масса. Да простят мне богобоязненные пустомели — копьем я орудую, как простым, очень длинным и неудобным посохом, и чертова реликвия при этом гнется куда попало на манер ивовой лозы. Приходится следить за зверем, доверяющим мне, и за поклажей, и за завалами валунов впереди-внизу-вокруг. В тесный круг забрали меня немногие звуки — напряженные дыхания, и голоса камней из-под ног, а дальше — безветрие, пустота, тишина. Солнце жжет, и из носу льет — радуйтесь, люди, грядет герой, каких не бывало. Я жмурюсь, промаргиваю едкий пот, и по редким фрагментам, доступным зрению, пытаюсь направить наше движение. Время остановилось, а солнце карабкается в зенит, но вот я очутился в холодной тени и вмиг ослеп. Под ногами тот же щебень, осыпь ползет дальше и заворачивает за грузно осевшую на пути громадную гору. Она одна особняком торчит под могучими скалами, откуда — с высокого верху — и срывается из пролома застывший камнепад. Экая крутизна, как одолел я ее, едва ли не полдня спускался без передышки, не позволяя подломиться неверным ногам. Потом все было проще. Гора закрывала первый из холмов страны Мо, они уступами вели меня ниже, ниже, в тепло и зелень, и дух диких яблонь на солнцепеке, в густую сладкую траву нашей первой ночевки.

Ночью опять звала труба, и сполохи от костров взметало на юге, будто гроза бесшумно ходила по дальним склонам. Перед рассветом явился дождь, короткий дождик, торопливо и яростно побил нас увесистыми каплями и побежал дальше, шумно шлепая по мокрой траве. Насморк мой улетучился тем же чудесным образом… Я, злой и веселый, скалился на тонкую полоску света, обозначавшую зубцы гор. Я навалил поклажу на Семле, не затягивая его в сырую кожу ремней. Мы захлюпали по грязи. Много позже солнце высушило нас до пара, а проселок — до пыли, и встречный ветер уносил и пыль, и пар прочь. Он надул мне зверский голод, который лишь раздразнили придорожные яблоки-зеленушки. Когда я увидал на другом берегу оврага широкую гарь, позади кто-то прохрипел с перерывами, задыхаясь словно от долгого бега, прохрипел по-драконьему. Пару слов я не разобрал, остальные же — «Стой, рыцарь, стой!» — и впрямь остановили меня. Так резко, что я зацепил ногой за корневище, укромное в пыли, и полетел наземь, не выпуская повод. Семле заржал, почуяв чужого, и протащил меня немного на животе, покуда я не догадался разжать пальцы. Дракон все что-то бормотал и хрипло дышал. Мной завладели страх и досада. Копье Этерика! Я вскочил навстречу черноволосому парню в крестьянской одежде, который бросился ко мне же отряхивать, что ли. Долго не раздумывая, я увернулся и ухватил копье с обочины. Потом до меня дошло, что драконами поблизости не пахнет («Смрад! Драконий смрад, дети мои…»), а парень, разведя руки и приоткрыв рот, таращится на меня, точно на ожившее пугало.