Урсула Ле Гуин - Феникс

– Не самое ценное… – прохрипел он.

Она наклонилась к нему, чтобы разобрать слова, потом выпрямилась, расправила складки на блузке и лишь тогда заговорила снова с оттенком металла в голосе:

– Все мы очень хорошо умеем судить о том, когда и где наша жизнь действительно имеет цену.

Он снова покачал головой и почти беззвучно, одними губами прошептал:

– Книги.

– Вы хотите сказать, что книги – не самое ценное?

Он кивнул, и его лицо расслабилось и просветлело. Его наконец поняли.

Она недоверчиво посмотрела на него и почувствовала, как в ней растет злость. Она злилась на него больше, чем на радио. Наконец накопившийся гнев, звеня, как подброшенная серебряная монета, выплеснулся в смехе.

– Вы сумасшедший! – сказала она, взяв его за руку.

Кисть была худой и маленькой для такого крупного коренастого тела, а ладонь жесткая, но не мозолистая, как у резчика по дереву. Это прикосновение заставило ее сменить гнев на милость.

– Вас надо отправить в больницу, – сказала она, словно извиняясь за свой срыв. – Вы же знаете, что вам нельзя разговаривать. Говорить буду я, а вы не отвечайте. Я и так знаю, что вы шли в больницу. Только как вы туда могли добраться – ведь кругом ни единого такси… Да и что сейчас творится в больницах и кого они теперь принимают на лечение – один Бог знает. Я, конечно, могу отважиться спуститься вниз и вызвать врача по телефону. Только есть ли они еще, эти врачи. И вообще неизвестно, останется ли хоть что-нибудь, когда все это кончится.

Последние слова ее заставила произнести навалившаяся тишина. Это был очень тихий день. В такой мертвой тишине вы будете рады услышать даже рев мотоциклетных моторов и треск автоматов.

Он лежал с закрытыми глазами. Весь вчерашний вечер и всю ночь его одолевали спазматические приступы, мучительные, как при астме или сердечной недостаточности. Даже сейчас его дыхание было тяжелым и неровным, однако, вымотав его до предела, болезнь дала ему передышку и надежду на выздоровление. Да и чем может помочь врач при отравлении угарным газом? Уж наверное мало чем. Что вообще могут сделать доктора, когда приходится иметь дело с затрудненным дыханием, преклонным возрастом и социальными беспорядками? Болезнь библиотекаря была порождена метастазами умирающей страны: он принадлежал ей, был ее гражданином, ее частью и умирал вместе с ней. Недели и недели пропагандистских речей, автоматных очередей, взрывов, треска вертолетов, пожаров и тишины; политика неизлечимо больна, и ее трясет в бесконечной агонии. Сегодня вы пробегаете многие и многие мили, чтобы раздобыть хотя бы капусты, отыскать хоть килограмм какой-нибудь еды, а завтра… кондитерская на углу вновь открыта, и дети покупают в ней оранжад. А послезавтра в здание, где она находится, попадает бомба, и оно взлетает на воздух. Политика – полутруп. Лица людей – как фасады контор и лучших отелей в деловой части города, неприветливые, слепо глядящие пустыми окнами и надежно прячущие свои тайны. В субботнюю ночь была сброшена бомба на Феникс. «Тридцать погибших», – сказало радио. Потом умерло от ран еще шестьдесят. Но на нее все эти смерти не произвели никакого впечатления. Люди сами выбирают свою судьбу. Они сами решили посмотреть пьеску о гражданской войне – что ж, получили то, что хотели. Инициатива наказуема. Но вот сам старый Феникс, эти дома, здания!.. сцена, на которой переиграно столько ролей домохозяек, девиц на выданье, наперсниц, вдов… Ольга Прозорова… и даже те три потрясающие недели – Нора; красный занавес, красные плюшевые кресла, пыльная люстра и позолоченная гипсовая лепнина, весь этот мишурный блеск, коробка для кукол, такое беззащитное, такое уязвимое убежище для человеческой души. Да тронуть такое– грех. Да чего уж там, швыряли бы свои чертовы бомбы сразу в церкви – там хоть душа прямиком воспаряет в райские кущи, даже не заметив, что тело превратилось в кровавую лепешку. Когда Бог на твоей стороне, а ты сам в Божьем доме – что может пойти не так? А кто поможет тебе здесь? Пьеса давно умершего писаки? Рабочие сцены? Актеры-полудурки? Здесь все пойдет вкривь и вкось, как всегда и шло. Внезапно гаснет свет, а дальше – вопли, давка, толкотня, кого-то затоптали… и брань, брань до небес, брань такая смердящая, что куда там Мольеру или Пиранделло – или кого там играли в субботний вечер в Фениксе? Бог здесь даже не ночевал. Его там вообще никогда не было. Он с радостью признает свои победы, но не то, за что ему стыдно. Да говоря по правде, Господь Бог – это врач, знаменитый хирург: «Не задавайте мне вопросов, я все равно на них не отвечу, платите гонорар, а я спасу вас на досуге, а если нет – то вы сами виноваты».

Она встала и принялась наводить порядок на столике у кровати, ругая себя за мыслеблудие. Но надо же ей было на кого-то выплеснуть свою злость, а под рукой, кроме Бога и библиотекаря, никого не оказалось. Однако на библиотекаря злиться не хотелось. Он был слишком болен – как и весь город. К тому же злость нарушила бы целостность ее страстного эротического влечения к нему, а это чувство доставляло ей слишком большое удовольствие, чтобы его так пошло испортить. Уже много лет ни один мужчина не вызывал в ней ничего мало-мальски похожего; она уж думала, что с этим давно покончено, причем навсегда. Но его болезнь уравняла их в возрасте и дала ей даже некоторые преимущества. В обычной жизни он, поглядев на нее, увидел бы не женщину, а старуху, и его слепота ослепила бы и ее: ей бы и в голову не пришло воспринять его как потенциального партнера. Но, раздев его и обследовав его тело, чтобы помочь, она, отбросив лицемерие, могла сколько угодно любоваться этим крепко сбитым беззащитным телом, лелея надежду (кстати, вполне невинную!). О том же, что таится в его мыслях и сердце, она почти ничего не знала. Она вообще ничего о нем не знала, кроме того, что он был храбр, – а это весьма славное качество. Да ей и не хотелось ничего знать. Было бы даже лучше, если бы он вообще не сказал ни слова – зачем это сиплое дурацкое: «Не самое ценное…»? К чему бы оно ни относилось: к его собственной жизни или к книгам, которые он ценой этой жизни пытался спасти. Что бы он ни имел в виду, все сводилось к тому, что для партизан ничто не имеет цены, кроме их пресловутых идей. Существование рядового библиотекаря, существование нескольких книжек – дрянь, мусор. Ничто не имеет ценности, кроме светлого будущего.

Но если он партизан, то какого рожна полез спасать книги?

А что, лоялист остался бы в этой жуткой желто-коричневой душегубке, пытаясь потушить пожар, чтобы не дать книгам сгореть дотла?

«Конечно», – ответила она самой себе. В соответствии с его мировоззрением, верой, принципами – конечно же! Книги, статуи, здания, фонарные столбы, украшенные красивыми плафонами, а не висельниками, Мольер в восемь тридцать, светские беседы за ужином, школьницы в голубых платьицах, порядок, благопристойность, надежное прошлое, обеспечивающее надежное будущее, – вот за что цепляются лоялисты. А он держится стойко, до конца. А что, если он просто полз, раздирая в кашле легкие и прижимая к груди стопку книг, полз наверх, на улицу? – да, вовсе не потому, что они самые ценные, именно это он и пытался ей объяснить: не потому, что они самые ценные, теперь она его поняла – откуда в районной библиотеке ценные книги? Просто книги, потому что они – книги. Любые – не из-за принципов, а из веры, пусть даже и ценою жизни – ведь он библиотекарь! Человек, который заботится о книгах. Тот, кто за них в ответе.