Евгений Филенко - Возжигатель Свеч

Тот сидел на свежеошкуренном бревне толщиной с него самого, оперевшись о топор с длинным топорищем, и грел на солнышке раннюю лысину, обвязанную тряпкой. Как и все в его роду, это был поджарый жилистый мужик, упорный и умелый на всякую работу. По крайней мере, таким он показался, коли Ман не проследовал мимо, а остановился напротив.

— Не возьмешься ли починить мне крышу? — спросил он у Суна-Середняка.

— А кто ты такой, чтобы я чинил твою паршивую крышу? — неучтиво осведомился тот и сплюнул в сторону гостя.

Ман и виду не подал, что его задело такое обращение.

— Я сын Большого Мана, — сказал он спокойно. — Стало быть, из Манов я нынче самый большой. И ты должен помнить меня, потому что мы вместе надували лягушек соломинкой через задницу на Сучьем пруду два с лишним десятка весен тому назад.

— Помню, — подтвердил Сун. — Я тебя еще здорово отдубасил за то, что ты затаскал мою расписную глиняную свистульку.

— А потом я тебя, — невозмутимо сказал Ман. — За медную ханьскую монету в форме ключа, с удобной дырочкой для продевания шнурка, которую ты стянул из моего тряпья, пока я купался. Так возьмешься?

— Почему я должен чинить твою паршивую крышу, когда ты сам о двух ногах и двух руках? — пожал плечами Середняк и снова плюнул.

— Я не умею, — сознался Ман. — Каждый должен заниматься своим делом. Если я полезу на крышу, то могу упасть и стану негоден к тому Ремеслу, которому обучался в городе последние пятнадцать лет.

— Что это за паршивое Ремесло, от какого здоровый мужик не способен влезть на крышу собственного дома? — Ман не отвечал, и тогда Сун, помедлив, добавил: — Может быть, это такое тяжкое Ремесло, что от него здоровый мужик делается больным и не может вскарабкаться даже на собственную бабу?

Ман сдвинул шляпу на затылок и впервые показал свое волчье лицо собеседнику. Лицо было равнодушным, словно никакие оскорбления не могли задеть достоинства Мана и лишь будили в нем скуку да зевоту.

— Я могу влезть на женщину, — сказал Ман. — Но у меня нет женщины. И нет времени. Видно, ты не хочешь заработать лян1 серебра за пустяковую работу. А в детстве, помнится, ты любил даже старые медные монеты.

С этим он повернулся, чтобы следовать своей дорогой.

— Эй, ты… как тебя… Ман! — окликнул его Сун-Середняк. — Я залатаю твою паршивую крышу за пару лянов. Если, конечно, они у тебя и впрямь из серебра, а не из навоза.

Ман не обернулся. Середняк выждал немного и с деланым пренебрежением сплюнул ему вслед. Потом, поразмыслив, высморкался в ту же сторону.

— Ишь, — сказал он сам себе. — Нероботь, а тоже… свое достоинство понимает.

4

Когда Ман переступил порог хижины деревенского старосты, тот сидел за низким столиком и с отвращением глядел на раскатанный перед ним свиток рисовой бумаги. Посреди желтоватой чистоты свитка распласталась безобразная клякса чернил. Оставляя за собой мелкие точки следов, вокруг нее бегал таракан.

— Ты, тварь, — ненавидяще сказал староста и поднял чернильницу из потемневшей от времени яшмы, чтобы уничтожить таракана.

— Меня зовут Ман, — сказал Ман, снял шляпу и поклонился. — Доброго здоровья, господин староста.

Не поведя и ухом, староста с размаху опустил чернильницу. Брызги усеяли не только все прежде нетронутое пространство свитка, но и одежду, и лицо старосты.

— Уважаемый господин излишне потакает своему гневу, — бесцветным голосом отметил Мав.

— А тебя никто не просит отверзать пасть! — проревел староста, размазывая потеки по щекам.

Ман смолчал, хотя лицо его потемнело.

— Если бы я не поддавался своим чувствам, — сказал староста уже спокойнее, — то сидел бы в столице, посреди белокаменного дома, в окружении жен и прислуги. И не унижался бы до того, чтобы самому отправлять обязанности писаря… Как, говоришь, твое имя — Ман? Это который же из Манов?

— По всей видимости, теперь — старший, — промолвил Ман и снова поклонился.

— Ты же, рассказывают, удрал в город и просадил там все отцовские денежки, что он дал тебе на учебу.

— У господина нерадивые осведомители. Я успешно закончил учебу, овладел Ремеслом и сдал экзамены.

Нo денег у меня и вправду почти не осталось.

— Стало быть, ты грамотный?

— Это так, господин.

— Тогда я знаю, чего тебе нужно, чтобы стать счастливым и богатым. Ты должен поступить ко мне писарем. И я буду платить тебе десять лянов в месяц, да еще монету за каждую паршивую писульку, что обойдется без моего вмешательства.

— У господина своеобразное представление о счастье, — сказал Ман.

— Так я не понял, мы с тобой договорились или нет? — спросил староста.

— Мы не договорились, — ответил Ман.

— Сколько же ты хочешь за то, чтобы освободить меня от этой дрянной работы? Двенадцать лянов?!

— Уважаемый господин некоторое время принужден будет сам получать серебром за свои труды.

Староста набычился, трудно соображая, надерзил это ему Ман или нет. На костлявом лице того не отражалось ни единого отблеска чувств. И староста решил, что это просто городская манера изъясняться.

— Ты эти свои ухватки забудь, — сказал он на всякий случай. — Они чужды нам. Мы здесь народ бесхитростный.

— Я не желал ничем задеть уважаемого господина, — сказал Ман. — Но я не могу целыми днями сидеть в его хижине и переписывать жалобы и реляции. От этого я могу утратить навыки своего Ремесла. А они — верный залог того, что в нужный момент господин староста будет избавлен не только от дрянной, но и опасной работы.

— Что за Ремесло такое? — пробормотал староста, но не удосужился придать своему вопросу достаточно любопытства, чтобы побудить Мана дать ответ. — Чего же ты сюда приперся? Ведь дом твоего отца, кажется, еще не развалился.

— Нет, господин.

— Или. может быть, имущество разворовано? Ман коротко усмехнулся.

— Нет, господин, — повторил он. — И как я могу узнать, что было продано моим отцом в час великой нужды, а что само прилипло к нечистым рукам?

— Ну вот, видишь, — сказал староста.

— Но, может быть, уважаемый господин сочтет для себя необременительным дать мне в долг некоторую сумму?

— О! — сказал староста и обидно захохотал. Пока он смеялся, Ман стоял недвижно, сцепив зубы, а по его щекам метались мрачные тени.

— Ремесло у него! — проговорил староста, успокоившись. — Какое же это Ремесло, если оно не кормит?

— Бывают Ремесла, которые нужнее окружающим, нежели своему хранителю, — сказал Ман, с трудом разомкнув тяжкие челюсти.

— Например, мое, — фыркнул староста. — На кой хрен оно мне, когда я предпочел бы сейчас выпить вина и завалиться в бассейн с красоткой из веселого дома? А я сижу в этой барсучьей норе, давлю тараканов и оскверняю свои светлые мозги чужими нелепицами. И за это государь платит мне неплохие деньги. Неплохие — для этой глухомани! В столице я бы имел во сто крат больше — и денег, и удовольствий… А ты, стало быть, умеешь делать какое-то дело, но не умеешь извлекать из него выгоду?