Питер Бигл - Лила, оборотень

Он рассказал о Лиле своему другу, Бену Кэссою, когда они во время обеденного перерыва встретились в кафе-автомате. Из-за окружающего лязга и гомона Фарреллу пришлось кричать, но люди, сидевшие по сторонам от него на расстоянии в шесть дюймов, даже не подняли глаз. Нью-йоркцы никогда не подслушивают чужих разговоров. Они слышат лишь то, чего не услышать уже невозможно.

Бен сказал:

— Я же тебя предупреждал насчет девиц из Бронкса. Поживи-ка лучше несколько дней у меня.

Фаррелл покачал головой.

— Нет, это глупо. Я к тому, что Лила все равно остается Лилой. Если бы ей хотелось загрызть меня, она вполне могла сделать это нынче ночью. Кроме того, теперь целый месяц все будет спокойно. Для таких дел требуется полнолуние.

Друг во все глаза смотрел на него.

— И что? Причем тут все это? Ты собираешься пойти домой и делать вид, будто ничего не случилось?

— Нет, конечно я не стану прикидываться, будто ничего не случилось, — запинаясь, сказал Фаррелл. — Вся штука в том, что это не более чем Лила, а не Лон Чэйни или еще кто. Вот посмотри, три вечера в неделю она проводит у своего аналитика, один уходит на урок гитары, один на занятия по гончарному делу, и примерно два раза в неделю она готовит эти ее баклажаны. По пятницам она гостит у матери, ну и на одну ночь в месяц обращается в волчицу. Ты понимаешь, о чем я? Чтобы она ни делала, она все равно остается Лилой, и я просто не способен испытывать по этому поводу какое-то ужасное потрясение. Ну, может быть, небольшое, потому что все-таки какого черта? Нет, не знаю. Во всяком случае, спешить особенно некуда. Я конечно поговорю с ней обо всем, когда представится случай. А так все в порядке.

— Черт побери, — сказал Бен. — Теперь ты понимаешь, почему никто больше не питает уважения к либералам? Фаррелл, я же тебя знаю. Ты просто-напросто боишься обидеть ее.

— Ну, в общем, и это тоже, — согласился немного смущенный Фаррелл. — Не люблю я выяснять отношения. Если я разойдусь с ней сейчас, она решит, будто это из-за того, что она оказалась оборотнем. А я буду неудобно себя чувствовать — каким-то прохвостом да еще и с буржуазными предрассудками. Мне следовало порвать с ней при первой же встрече, или когда она во второй раз приготовила баклажаны. Вот мамаша ее, вот кто настоящий оборотень — если и есть на свете человек, способный заставить меня нацепить амулет с волчьим корнем, так это именно она. Черт, лучше бы я ничего не знал. Сколько я ни узнавал что-нибудь о людях, всегда потом жалел.

Бен, продолжая спорить с Фарреллом, дошел с ним до самого книжного магазина. Фаррелла это тронуло, потому что Бен терпеть не мог пеших прогулок. Перед тем, как расстаться, Бен предложил:

— По крайней мере ты мог бы воспользоваться волчьим корнем, о котором сам говорил. Чеснок вот тоже — суешь его в мешочек и носишь на шее. Ну что ты смеешься? Раз существуют оборотни, то и все остальное тоже может оказаться реальным. Холодное железо, серебро, дуб, текучая вода…

— Да я не над тобой, — сказал Фаррелл, продолжая, однако, ухмыляться. — Лилин аналитик уверяет, что у нее глубоко загнанный комплекс отторжения, окруженный подобием рубцовой ткани, такой плотной, что пробиваясь через нее, придется потратить несколько лет. А если я начну сейчас носить амулеты и бормотать латинские заклинания каждый раз, как она на меня посмотрит, ты представляешь, как далеко назад я ее отброшу? Слушай, мне приходилось совершать поступки, которыми я не могу гордиться, но лезть поперек пути чьему-либо психоаналитику я не хочу. Это грех перед Господом.

Он вздохнул и легонько похлопал Бена по руке.

— Не беспокойся. Как-нибудь разберемся, я с ней поговорю.

Однако до самого следующего полнолуния он так и не отыскал подходящего повода, позволяющего словно бы между делом затронуть эту тему. Вообще-то нужно признаться, что он не так уж и старался его отыскать: нелюбовь к выяснению отношений и вправду была в Фаррелле сильнее страха перед оборотнями — примерно такие же затруднения испытывал он, когда речь заходила о ее игре на гитаре, ее керамике и о спорах насчет политики, которые она затевала на вечеринках.

— Понимаешь, — говорил он Бену, — это как бы еще одна ее слабость, пользоваться которой нехорошо. Примерно в этом роде.

Весь тот месяц они часто занимались любовью. Запах Лилы стоял в спальне, из которой еще не выветрился остававшийся почти зримым запах волчицы, оба отдавали то ли дикой природой, то ли зоопарком — тяжелые, теплые, резкие, пугающие запахи, казавшиеся в их первозданности только более сладкими. Фаррелл стискивал Лилу в объятиях, сознавая, кто она, и терзаясь страхом, но перекинься она в эту минуту волчицей, он бы ее не выпустил. Она испытывал облегчение, глядя на Лилу спящую, на ее туповатые детские ногти и кожу у рта, покрытую сыпью из-за привычки перекусывать на ходу шоколадом. Она любила украдкой полакомиться сладостями, но те всякий раз ее выдавали.

В конце концов, это всего лишь Лила, думал он, засыпая. Мать вечно прятала от нее сладости, а Лила их находила. Теперь она большая, замуж не вышла, в университет не поступила, а живет вместо этого в грехе с ирландцем-музыкантом и может позволить себе какие угодно конфеты. Интересный получается оборотень. Бедная Лила, разучивающая на гитаре «Кто прикончил Дэви Мура?»…

В записке говорилось, что ей сегодня придется допоздна работать в магазине, может быть даже всю ночь — раскладка товара. Фаррелл долго слушал Телеманна, разбавляя его Джанго Рейнхардтом, потом присел с «Золотой Цепью» на стул у окна. Луна сияла над ним, яркая, тоненькая и острая, будто крышка, вырезанная из консервной банки, Фаррелл задремывал и просыпался, а она, казалось, стояла на месте.

Несколько раз за ночь звонила Лилина мать, что его подивило. Лила все еще забирала почту и узнавала о звонках к ней по своему прежнему адресу, — две делившие с ней квартиру подружки прикрывали ее, когда возникала необходимость, но Фаррелл питал абсолютную уверенность в том, что мать Лилы знает, где и с кем она живет. Фаррелл был большим специалистом по матерям. При каждом звонке миссис Браун называла его по-имени — Джо — и это тоже повергало Фаррелла в изумление, поскольку он знал, что она его ненавидит. Подозревает, наверное, что у нас с ней есть общая тайна? Ах, бедная Лила.

Когда телефонный звонок разбудил его в последний раз, было еще темно, но свет дорожных огней уже не обрамлялся туманными кольцами, и машины по-иному звучали на прогревающейся мостовой.

На улице мужской голос отчетливо произнес:

— Я бы его пристрелил. Пристрелил бы и все.

Прежде чем снять трубку, Фаррелл отсчитал десять звонков.