Марина Дяченко - Уехал славный рыцарь мой…

— Входите, отец.

Сойдя с весов, он благословил меня чуть дрогнувшей рукой.

— Уверяю вас, я не несу в себе ничего такого… что могло бы представлять опасность. Я человек из костей и мяса.

— Знаю, отец. Входите и разделите со мной мою скромную трапезу.

Смеркалось. Я велела принести свечи. Монах был голоден, и только деликатность удерживала его от жадного чавканья за обильно накрытым столом. Я не заводила разговора, чтобы не ставить гостя в неловкое положение — а то как бы он разговаривал с набитым ртом?!

— Сеньора, — сказал он, вытирая губы салфеткой, — я не устаю благодарить Господа за то, что он привел меня к вашему дому сегодня вечером. Усталость, голод и жажда — пустяки… в сравнении с тем, что я едва не остался на ночь без крова!

— В этих местах бывают моховые звезды, — сообщила я.

— В этих местах, моя сеньора, бывают совершенно ужасные вещи — и по ночам, и среди бела дня. Вы заметили — здешние поселяне ни во что не ставят имя Господне?

— Отец, я не вожу дружбу с поселянами.

— Простите, я не то имел в виду, — он откинулся на спинку кресла, на вислых щеках его появился румянец, и я впервые заметила, что он вовсе не стар. — Я брожу от селения к селению, собираю подаяние, моя сеньора. Чем дальше — тем безнадежнее… Я помню времена, когда во имя Его совершались подвиги. Я помню великана, которого одолел Паис, Всемирный рыцарь, у стен нашего монастыря — одним только именем Господним! Он так и не встал — великан, я имею в виду. Мы распилили и сняли, что смогли, а остальное с превеликим трудом погрузили на повозки и оттащили в овраг. Распределительный щит с того великана стоял в монастыре до прошлого года — тогда уже поломался в последний раз, и пришлось его выбросить. Вы представляете, моя сеньора?

— С трудом, — сказала я.

Мона опустил голову:

— Мне тоже с трудом верится. Где теперь Паис? Они забыли Господа, и во имя Его нельзя совершить не то что подвига — мелкого благодеяния…

Он хотел еще что-то сказать, но передумал и снова взялся за еду.

— Я не так богата, как прежде, — сказала я. — Мой рыцарь отправился в странствия, я жду его и буду ждать, сколько понадобится, но может быть, вы примете от меня хотя бы канистру солярки?

Он взглянул на меня поверх блюд и кувшинов, его глаза блеснули, оказавшись вдруг ясно-голубыми:

— О сеньора… Канистра солярки — королевский подарок по нынешним временам. Да благословит вас Господь!

Я подумала, что он — в высшей степени приятный и искренний человек.

— Значит, ваш сеньор в отъезде? — спросил монах, когда после ужина мы сидели во внутреннем дворике, попивая вино из деревянных кубков и слушая шелест фонтана. Я курила трубку.

— Он странствует, — коротко отозвалась я.

— Он посвящает свои подвиги вам, — тихо сказал монах. Не спросил, но констатировал.

— Да.

— В юности, — он вздохнул, — я тоже был рыцарем…

— Правда?

— Сейчас в это трудно поверить. Я отправился совершать подвиги во имя справедливости. Несколько мелких поединков прошло хорошо, но потом… Потом меня вышибли из седла и едва не убили — во имя дамы, моя сеньора, во имя прекрасной дамы. Я отнес ей мои доспехи и все мое имущество, как пожелал того победитель и как велит традиция… и постригся в монахи. И только много лет спустя мне открылась мудрость божественного промысла…

— Возможно, вы желали справедливости недостаточно сильно?

— Нет-нет! — он замахал руками, с рукавов рясы полетела дорожная пыль. — Дело совсем в другом… Дело в том, что справедливость… ах, сеньора, вы уверены, что в самом деле хотите это слышать?

— Разумеется.

— Справедливость возможна только в мире, где добро и зло — абсолютные, а не относительные величины. А в нашем мире, где забыли Господа, нет добра и нет зла. И справедливости нет. Не в том смысле, что она нарушена и ее следует восстановить — просто ее не существует. Мне следовало подумать об этом прежде, чем я опоясался мечом.

Он до сих пор переживает давнюю неудачу, подумала я.

— Возможно, все не так трагично, отец мой. Разве любовь — не добро? Разве нелюбовь — не зло? Разве это не абсолютные величины?

Он вдруг встал и поклонился мне с трогательной, чуть траченной молью галантностью:

— Ваша красота — добро, моя сеньора. Ваша доброта и щедрость… и ваше милосердие. Мне кажется, что рыцарь, совершающий подвиги в честь столь прекрасной дамы, должен быть непобедимым.

И снова поклонился, подметая рукавом рясы цветочный орнамент на плитках пола.

Рано утром он ушел, увозя обещанную канистру солярки и оставив на краю фонтана увядающий белый цветок.

— Сеньора! Побежденный рыцарь у ворот!

Медленно, с подобающей случаю надменностью я вышла на крыльцо и остановилась, пораженная.

Весь двор был запружен повозками. Узлы и ящики, канистры и бочонки, овцы и мулы, и множество того, что Аманесер именовал емким словом «ресурсы». И среди этого великолепия — побежденный рыцарь.

Без доспехов, в простой дорожной одежде, он все равно был огромен. Возможно, он мог считаться переходным звеном от рыцаря к великану; такого я не решилась бы взвешивать — жалко весов. Да и не нужны были дополнительные измерения, чтобы узнать в нем, этом побежденном рыцаре, человека второго порядка.

У него были широкие скулы и высокий лоб с налипшими черными прядками. Правый глаз — карий, угрюмый. Левый — поврежденный: черная дыра с поблескивающим изнутри фотоэлементом. Мускулистые руки и плечи, мощный торс и узкие бедра. Левая нога отрублена по колено, из переплетения тканей и кабелей торчит сучковатая палка, небрежно обмотанная изолентой.

— Прекрасная донна Клара, — голос у побежденного рыцаря был под стать фигуре, низкий и раскатистый, — исполняя приказание Аманесера, рыцаря рассвета, вызвавшего меня на честный поединок и одолевшего твоим именем, приношу к стопам твоим все имущество мое, а также самое жизнь. Распоряжайся ими, как сочтешь нужным!

И он поклонился, чуть менее грациозно, чем недавно монах, но это и не удивительно — с отрубленной-то ногой! За секунду до поклона он занес правую руку за голову, а потом, склоняясь, вытянул ее перед собой, будто предлагая мне что-то. И замер в таком положении. Совсем замер — так могут застывать только люди второго порядка.

Выждав минуту, я сошла с крыльца и, осторожно обходя лошадей и мулов, подошла поближе.

Я остановилась в шаге от побежденного. Он стоял, согнувшись чуть ли не вдвое, и в этом положении голова его была чуть выше моей головы. Он смотрел в землю; ко мне была обращена макушка коротко остриженных, слипшихся «ежиком» волос. На ладони, обтянутой грубой боевой перчаткой, лежала маленькая вещь, о которой я уже догадалась.