Марина Дяченко - Уехал славный рыцарь мой

- Входите, отец.

Сойдя с весов, он благословил меня чуть дрогнувшей рукой.

- Уверяю вас, я не несу в себе ничего такого... что могло бы представлять опасность. Я человек из костей и мяса.

- Знаю, отец. Входите и разделите со мной мою скромную трапезу.

Смеркалось. Я велела принести свечи. Монах был голоден, и только деликатность удерживала его от жадного чавканья за обильно накрытым столом. Я не заводила разговора, чтобы не ставить гостя в неловкое положение - а то как бы он разговаривал с набитым ртом?!

- Сеньора, - сказал он, вытирая губы салфеткой, - я не устаю благодарить Господа за то, что он привел меня к вашему дому сегодня вечером. Усталость, голод и жажда - пустяки... в сравнении с тем, что я едва не остался на ночь без крова!

- В этих местах бывают моховые звезды, - сообщила я.

- В этих местах, моя сеньора, бывают совершенно ужасные вещи - и по ночам, и среди бела дня. Вы заметили - здешние поселяне ни во что не ставят имя Господне?

- Отец, я не вожу дружбу с поселянами.

- Простите, я не то имел в виду, - он откинулся на спинку кресла, на вислых щеках его появился румянец, и я впервые заметила, что он вовсе не стар. - Я брожу от селения к селению, собираю подаяние, моя сеньора. Чем дальше - тем безнадежнее... Я помню времена, когда во имя Его совершались подвиги. Я помню великана, которого одолел Паис, Всемирный рыцарь, у стен нашего монастыря - одним только именем Господним! Он так и не встал великан, я имею в виду. Мы распилили и сняли, что смогли, а остальное с превеликим трудом погрузили на повозки и оттащили в овраг. Распределительный щит с того великана стоял в монастыре до прошлого года - тогда уже поломался в последний раз, и пришлось его выбросить. Вы представляете, моя сеньора?

- С трудом, - сказала я. Монах опустил голову:

- Мне тоже с трудом верится. Где теперь Паис? Они забыли Господа, и во имя Его нельзя совершить не то что подвига - мелкого благодеяния...

Он хотел еще что-то сказать, но передумал и снова взялся за еду.

- Я не так богата, как прежде, - сказала я. - Мой рыцарь отправился в странствия, я жду его и буду ждать, сколько понадобится, но может быть, вы примете от меня хотя бы канистру солярки?

Он взглянул на меня поверх блюд и кувшинов, его глаза блеснули, оказавшись вдруг ясно-голубыми:

- О сеньора... Канистра солярки - королевский подарок по нынешним временам. Да благословит вас Господь!

Я подумала, что он - в высшей степени приятный и искренний человек.

* * *

- Значит, ваш сеньор в отъезде? - спросил монах, когда после ужина мы сидели во внутреннем дворике, попивая вино из деревянных кубков и слушая шелест фонтана. Я курила трубку.

- Он странствует, - коротко отозвалась я.

- Он посвящает свои подвиги вам, - тихо сказал монах. Не спросил, но констатировал.

- Да.

- В юности, - он вздохнул, - я тоже был рыцарем...

- Правда?

- Сейчас в это трудно поверить. Я отправился совершать подвиги во имя справедливости. Несколько мелких поединков прошло хорошо, но потом... Потом меня вышибли из седла и едва не убили - во имя дамы, моя сеньора, во имя прекрасной дамы. Я отнес ей мои доспехи и все мое имущество, как пожелал того победитель и как велит традиция... и постригся в монахи. И только много лет спустя мне открылась мудрость божественного промысла...

- Возможно, вы желали справедливости недостаточно сильно?

- Нет-нет! - он замахал руками, с рукавов рясы полетела дорожная пыль. - Дело совсем в другом... Дело в том, что справедливость... ах, сеньора, вы уверены, что в самом деле хотите это слышать?

- Разумеется.

- Справедливость возможна только в мире, где добро и зло - абсолютные, а не относительные величины. А в нашем мире, где забыли Господа, нет добра и нет зла. И справедливости нет. Не в том смысле, что она нарушена и ее следует восстановить - просто ее не существует. Мне следовало подумать об этом прежде, чем я опоясался мечом.

Он до сих пор переживает давнюю неудачу, подумала я.

- Возможно, все не так трагично, отец мой. Разве любовь - не добро? Разве нелюбовь - не зло? Разве это не абсолютные величины?

Он вдруг встал и поклонился мне с трогательной, чуть траченной молью галантностью:

- Ваша красота - добро, моя сеньора. Ваша доброта и щедрость... и ваше милосердие. Мне кажется, что рыцарь, совершающий подвиги в честь столь прекрасной дамы, должен быть непобедимым.

И снова поклонился, подметая рукавом рясы цветочный орнамент на плитках пола.

Рано утром он ушел, увозя обещанную канистру солярки и оставив на краю фонтана увядающий белый цветок.

* * *

- Сеньора! Побежденный рыцарь у ворот!

Медленно, с подобающей случаю надменностью я вышла на крыльцо и остановилась, пораженная

Весь двор был запружен повозками. Узлы и ящики, канистры и бочонки, овцы и мулы, и множество того, что Аманесер именовал емким словом "ресурсы". И среди этого великолепия - побежденный рыцарь.

Без доспехов, в простой дорожной одежде, он все равно был огромен. Возможно, он мог считаться переходным звеном от рыцаря к великану; такого я не решилась бы взвешивать - жалко весов. Да и не нужны были дополнительные измерения, чтобы узнать в нем, этом побежденном рыцаре, человека второго порядка.

У него были широкие скулы и высокий лоб с налипшими черными прядками. Правый глаз - карий, угрюмый. Левый - поврежденный: черная дыра с поблескивающим изнутри фотоэлементом. Мускулистые руки и плечи, мощный торс и узкие бедра. Левая нога отрублена по колено, из переплетения тканей и кабелей торчит сучковатая палка, небрежно обмотанная изолентой.

- Прекрасная донна Клара, - голос у побежденного рыцаря был под стать фигуре, низкий и раскатистый, - исполняя приказание Аманесера, рыцаря рассвета, вызвавшего меня на честный поединок и одолевшего твоим именем, приношу к стопам твоим все имущество мое, а также самое жизнь. Распоряжайся ими, как сочтешь нужным!

И он поклонился, чуть менее грациозно, чем недавно монах, но это и не удивительно - с отрубленной-то ногой! За секунду до поклона он занес правую руку за голову, а потом, склоняясь, вытянул ее перед собой, будто предлагая мне что-то. И замер в таком положении. Совсем замер - так могут застывать только люди второго порядка.

Выждав минуту, я сошла с крыльца и, осторожно обходя лошадей и мулов, подошла поближе.

Я остановилась в шаге от побежденного. Он стоял, согнувшись чуть ли не вдвое, и в этом положении голова его была чуть выше моей головы. Он смотрел в землю; ко мне была обращена макушка коротко остриженных, слипшихся "ежиком" волос. На ладони, обтянутой грубой боевой перчаткой, лежала маленькая вещь, о которой я уже догадалась.