Александр Прозоров - Заговорщик

— Не беспокойся, Андрей Васильевич, — отмахнулся князь Друцкий. — И лекари, и знахари разными зельями уж всего перемазали. Нет с этого никакого толку. Христианину честному смерти страшиться ни к чему. Я хоть ныне же причаститься готов.

— Нет уж, нет уж, Юрий Семенович, — снял седую волосину с ворота ферязи Зверев. — Обещал, так обещал.

В дверях он поддержал гостя под локоть, а когда за холопами затворилась тяжелая створка, щелкнул пальцами:

— Пахома ко мне, немедля! — И поднес к глазам добытый у беспечного смертного волосок.

Мазь у Андрея находилась всегда в одном и том же месте — в погребе над притолокой. Там, где снадобья дворня даже случайно не побьет. Обычный густой жир, куда при нужде можно и взвара травяного добавить, и настойки, и горчицы, и дегтя, и календулы — смотря от чего лечить надобно. Зачерпнув немного состава в плошку, Зверев сразу сыпанул щепоть горчицы — для притока крови к больным местам, капнул ромашкового масла — для укрепления кожи, чистотела — для того же, вышел во двор, снял с держателя факел, опустил княжий волос на коновязь, провел сверху пламенем, сдул тонкую полоску пепла на жир, после чего отправился в коровник. Место не самое красивое — но что поделать, коли, кроме как в теплом скотном сарае, живой земли зимой не сыскать? А для лечебного заговора поклониться следовало сразу трем властителям жизни: Хорсу, Триглаве и Сварогу. Триглаву же из мерзлой земли не выкликать.

Поклонившись огню, земле и небу, запросив у них силу для доброго дела, Зверев принялся размешивать мазь пальцем, мысленно, как учил Лютобор, разматывая через него в состав серебряную нить из своего живота и мерно наговаривая: «На море-океане, на острове Буяне упыри волос-волосатик оживляли, на людей пущали. Вышел волос в колос, начал суставы ломати, жилы прожигати, кости просверляти, рабу Божью (имя матери) иссушати. А я тебя, волос-волосатик, заклинаю, словом крепким наставляю: иди ты, волос-волосатик, к острову Буяну, к Латырю камню, где живые люди не ходят, живые не бродят; сядь на свое место — к упырям лихим в кресло. Покорись моему приказу, заговору-наказу, нет тебе места ни в этом мире, ни в чужом, ни в зеркальном, ни в видимом, ни в невидимом, ни в живом, ни в мертвом, отныне, присно и во веки веков. Аминь».

— Ты здесь, княже? — постучался в ворота Пахом. Голос своего воспитателя Андрей не мог не узнать.

— Здесь, — кивнул Зверев. — Заходи, дядька, от тебя у меня секретов нет.

— Опять чародействуешь, Андрей Васильевич, — укоризненно покачал головой верный холоп. — Грех на душу берешь.

Рука его несколько раз поднималась, дабы сотворить крестное знамение — но делать это в коровнике Пахом почему-то не решался.

— Разве же это грех — от лихоманки православного человека излечить? — подмигнул ему князь. — бог милостив, такие грехи он нам простит. Ты принес, или сейчас побежишь?

— Да уж догадался, Андрей Васильевич, как хворь князя Друцкого разглядел, — вздохнул холоп и все-таки перекрестился. — Сразу за живой водой и пошел.

Он опустил у стены кожаный бурдюк.

Жидкость, хранившаяся в ней, была настоящей драгоценностью. Ведь для исцеления воду надобно брать из трех разных источников, зачерпывать после поста и молитвы с присказкой: «Царица речная, дай воды живой на леготу, на чистоту, на здоровье», — и более сим источником для лечения не пользоваться. Лютобор пояснял, что силу воды берегиня человеку лишь раз дает, дабы чистоту не потерять. Без силы — как себя самого потом убережешь? Вот и скупится. Может, это и правильно — да только где столько источников в поместье наберешь, коли хворые каждую неделю за помощью являются? У кого ребенок при смерти, у кого кормилец, у кого матушка. Разве откажешь? Вот и приходится набирать сразу, сколько сил снести хватит, а потом делить меж людьми чуть ли не по капельке.

— Давай. — Андрей поставил на пол крынку, закрыл горлышко скрещенными лезвиями ножей. Пахом, выдернув пробку бурдюка, пустил аккуратную струйку точно в перекрестье — сталь отпугивала бесов и нежить, коли те смогли забраться в сосуд. Для укрепления же целебной силы князь быстро нашептал завершающий наговор: — «Матушка-вода, обмываешь берега, желты пески, бел-горюч камень. Унеси все хитки и притки, уроки и призоры, щипоты и ломоты, зобу и худобу, черный глаз, темное слово, худую думу. Унеси, матушка-вода, золотой струей в чисто поле, зимнее море, за топучие грязи, за зыбучие пески, за осиновый тын. Слово мое крепко, дело мое лепко. Аминь».

Зверев осенил себя знамением — не ради заговора, а для успокоения холопа, опасающегося чародейства и чернокнижия. Раз крестится — значит, православие не отринул и безбожия в творимых чарах нет.

— Спасибо, Пахом Можешь прятать. — Он отер клинки о рукав, спрятал в ножны. — А я в баню пойду. Времени уже много, как бы полночь не застать.

В парилке густо пахло хлебом. Любимая женушка на стол пива подавать не стала — пост все-таки, — а вот для бани не пожалела. Пивной пар, знамо дело, самый ядреный и лечебный, кожу очищает и от хрипоты с кашлем спасает.

Холопы Друцкого вид имели весьма соловый. Видать, про Великий пост в дороге подзабыли, и хмельной напиток употребили не только на каменку. Бочонок на пятерых — доза не убийственная, но вполне заметная.

— Хватит с вас, добры молодцы, — скомандовал им Зверев. — Оставьте меня с князем наедине.

— Никак, принес все же снадобье свое? — кряхтя, поднялся гость. — Не дадут старику помереть спокойно.

— Ты еще всех нас переживешь, Юрий Семенович, — отрезал Андрей. — Давай-ка, чуть выше тебя подниму, на второй полок. Нам ведь чем теплее, тем лучше.

Князь Друцкий и вправду выглядел не лучшим образом. И без того никогда не страдавший излишней полнотой, ныне он и вовсе иссох: щеки провалились, нос заострился, кожа стала дряблой и морщинистой, мокрая седая бороденка слиплась и превратилась в подобие растрепанной бечевки. Мышцы на ногах почти исчезли — только кости да жилы остались. Не мудрено, что удержать тяжелые зимние одеяния такие конечности не могли. Тело-то у старика было легоньким, раза в два легче шубы.

— Сейчас, освежу, — пробормотал Андрей, выливая наговоренную воду в шайку, добавил кипятка и плеснул на старика, тут же подсунув под него деревянный тазик: хоть немного смытой воды полагалось выплеснуть на перекрестке дорог: чтобы лихоманка в иные края уходила. Затем он быстрыми, уверенными движениями втер мазь немного выше и ниже колена, ополоснул руки: — Все, Юрий Семенович, готово. Смывать зелье не нужно, пусть впитается.

— Коли не надо, так и не стану, — не стал спорить князь, сел на полке, глубоко вдохнул: — А ведь согрелся я в бане, твоя правда. Однако же валенки все ж одену, не обессудь. Боязно холод обратно в кости пропустить. Тяжко он выгоняется, тяжко. Совсем замучил, покуда я до княжества твого добрался.