Мэри Стюарт - Хрустальный грот

— Ты вернешься, — решительно сказала девушка. — Нет. Не сейчас, — остановила она его, заметив, что он хочет возразить. — Все уже сказано, и на разговоры нет больше времени. Я лишь имела в виду, что с тобой ничего не случится и что ты благополучно возвратишься. Я знаю, что говорю. У меня есть дар предвидения. Ты вернешься.

— Едва ли нужно Предвидение, чтобы это знать. Я должен вернуться. И тогда, быть может, ты послушаешь меня…

— Нет, — снова перебила его она, теперь почти гневно. — Это не имеет значения. К чему разговоры? У нас остался всего час, а мы тратим его на пустые слова. Пойдем.

А он уже вытягивал булавку с драгоценным навершием, которой был заколот ее плащ. Вот он обнял девушку за плечи и повел ее к пещере.

— Ты права, пойдем внутрь.

КНИГА I

ВЯХИРЬ

1

В тот день, когда вернулся домой мой дядя Камлах, мне едва-едва исполнилось шесть лет.

Я запомнил его таким, каким впервые увидел: высокий молодой человек, нравом горячий, как и мой дед, с голубыми глазами и рыжеватыми волосами, как у матери, которые казались мне верхом совершенства. Он появился в Маридунуме на закате сентябрьского дня, с ним прискакал небольшой отряд. Поскольку тогда я был совсем мал, то играл на женской половине, в длинном старинном покое, где ткали в светлое время дня мать и ее придворные дамы. Моя мать сидела за ткацким станком. Я помню выходившую из-под ее пальцев ткань: алую с узкой узорчатой каймой зеленым по краю. Я сидел у ног матери на полу и играл сам с собой, гоняя по полу бабки. Косые лучи солнца из окна ложились на потрескавшуюся напольную мозаику лужицами яркого золота. Монотонно гудели над грядками пряных трав пчелы, и даже мерное постукивание ткацкого станка звучало отчего-то сонно. Женщины переговаривались над прялками, но негромко, склонив друг к другу головы, а Моравик, моя кормилица, та просто спала на своем табурете в озерце солнечного света.

Но вот тишину внутреннего двора разорвал топот копыт, затем — крики. Ткацкий станок умолк, а вместе с ним затихло и негромкое бормотанье придворных дам. Моравик коротко всхрапнула и, внезапно проснувшись, недоуменно уставилась перед собой. Моя мать сидела очень прямо, вскинув голову и прислушиваясь. Челнок выпал из ее руки. Я заметил, как ее глаза встретились с глазами Моравик.

Я был на полдороге к окну, когда Моравик резко окликнула меня; в ее голосе прозвучало нечто такое, что заставило меня остановиться и покорно вернуться к ее табурету. Кормилица поспешно принялась поправлять на мне одежду, расправлять складки туники, даже пригладила мне волосы, так что я понял, что прибывший гость — важная персона. Меня взволновало и одновременно удивило то, что меня, очевидно, собирались представить ему; я привык, что в те дни меня прятали от глаз гостей. Я терпеливо ждал, пока Моравик с трудом расчесывала мои непокорные вихры, обмениваясь поверх моей головы тихими фразами с матерью; из их разговора я не понял ничего. Да я и не прислушивался. Я вслушивался в цокот копыт во дворе и крики мужчин, язык которых был мне смутно знаком: это был не валлийский и не латынь, а кельтское наречие, похожее на говор Малой Британии. Моравик, моя кормилица, была родом из тех земель, и потому на ее наречии я говорил так же свободно, как и на своем родном языке.

Я услышал раскатистый смех моего деда, и ему ответил другой, незнакомый мне голос. Потом дед, наверное, увел приезжего в дом, потому что голоса стихли, и снаружи слышались только бряцанье сбруи и топот лошадей, которых уводили в конюшни.

Вырвавшись из рук Моравик, я подбежал к матери:

— Кто это?

— Мой брат Камлах, сын короля.

Не глядя на меня, она указала на упавший челнок. Я поднял его и подал матери. Медленно, будто во сне, она снова вернулась к работе.

— Значит, война закончилась?

— Война давно закончилась. Твой дядя был при дворе верховного короля на юге.

— А теперь он возвратился потому, что умер дядя Дивед? — Дивед был наследником, старшим сыном короля. Он скончался внезапно, в муках, причиной которых была желудочная колика; его вдова Элейна, которую он оставил бездетной, возвратилась к своему отцу. Разумеется, ходили обычные в таких случаях слухи об отравлении, но никто не воспринимал их всерьез. Диведа все любили: он был отважным воином и человеком осмотрительным и осторожным, но там, где следовало, проявлял немалую щедрость.

— Говорят, ему придется взять себе жену. Он женится, мама? — Я был взволнован, чувствовал себя значительным — раз уж мне известны столь важные вещи — и предвкушал свадебный пир. — Он женится на Керидвене, теперь, когда дядя Дивед…

— Что? — Челнок остановился; мать, вздрогнув, резко обернулась. Но, видно, выражение моего лица утишило ее гнев, потому что, когда мать заговорила, из ее голоса исчезли гневные нотки, хотя она по-прежнему хмурилась, и я услышал, как Моравик возмущенно зацокала языком у меня за спиной. — Откуда, скажи на милость, тебе это известно? Ты слышишь слишком многое и часто не понимаешь смысла услышанного. Забудь об этом и попридержи язык. — Челнок засновал снова, но уже медленнее. — Послушай меня, Мерлин. Когда они придут посмотреть на тебя, постарайся вести себя тихо. Понимаешь, о чем я говорю?

— Да, мама. — Я все отлично понял. Я на горьком опыте научился не попадаться под руку королю. — Но придут ли они взглянуть на меня? И почему на меня?

Повисло недолгое молчание, а когда она наконец ответила, в голосе ее звучала горечь, которая вмиг состарила ее, сделав почти такой же старой, как Моравик:

— А ты как думаешь почему?

Ткацкий станок снова яростно клацнул. Мать заправляла в него зеленую нить; я видел, что она совершает ошибку, изменяя узор, но мне понравилось то, что выходило из-под ее рук, поэтому я промолчал. В старинном покое вновь воцарилась сонная тишина. Стоя возле матери, я наблюдал за ее работой, пока грубая мужская рука не отдернула полог у двери, чтобы впустить двух мужчин.

Они, казалось, заполнили собой все помещение; рыжая и седая головы едва не задевали потолочные балки. На моем деде было голубое, цвета барвинка, отороченное золотом одеяние. Камлах был в черном. Позднее я узнал, что он всегда носил черное; на пальцах у него и в застежке плаща на плече переливались самоцветные камни. Рядом со своим отцом он казался хрупким и молодым и в то же время проворным и ловким, как лис.

Мать встала. Одета она была в домашнее темно-коричневое платье, такого цвета бывают торфяники осенью. Ее рассыпавшиеся по темной ткани волосы отливали золотом. Но ни один из вошедших не удостоил ее и взглядом. Можно было подумать, что, кроме меня — худенького мальчика, стоявшего подле ткацкого станка, — в старинном покое никого нет.