Михаил Бабкин - Слимп

Где-то в глубине души надеялся Семён, что в папке окажется что-нибудь неожиданное, особое – может, рукопись какая, о делах давних повествующая, которую можно было бы переработать и издать. Или какие другие бесценные документы, таинственные и жутко важные. Компромат какой-нибудь. Откровения.

Но ничего подобного в той папке не было. А была в ней толстая пачка газет, пожелтевших от времени, местных и центральных. Очень, очень старых газет, конца сороковых – начала пятидесятых годов. С одной стороны, конечно, жаль, что не рукопись… Но с другой, если разобраться – весьма даже любопытная находка! Настоящее свидетельство давно минувшей эпохи. Сиюминутное отражение неизвестной Семёну действительности, далёкой от него, как неолит. Или даже как юрский период.

Было Семёну от роду двадцать два года, был он молод, здоров, неплох собой – плечист, роста выше среднего, темноволос – и он, разумеется, никак не мог застать тех времён, когда печатались эти газеты. И вообще о годах прошедших, до своего рождения, имел он крайне смутное, противоречивое представление, больше созданное телевидением, чем школьными учебниками истории. История – впрочем, также как и политика и бизнес – его никогда особо не интересовала, даже в школе, хотя большинство его сверстников уже в начальных классах прекрасно осваивали азы купли-продажи. А о политиках знали гораздо больше, чем учительница математики о своём предмете. Вот такой он был неправильный, этот Семён! Не от мира сего. Наверное потому и не пошёл он в большой бизнес по окончанию школы, и в малый не пошёл. А поступил в технический университет, где обучался последние годы всяким, мало кому сейчас нужным премудростям. И зачастую жалел об этом своём необдуманном поступлении, потому что уже на втором курсе понял, что техникой ему заниматься неинтересно. А интересно Семёну было писать всякие фантастические истории, в которых придуманная им действительность была гораздо интереснее, чем та, в которой он жил. Для Семёна, разумеется. И неоднократно подумывал Семён бросить к чёртовой матери опостылевшую ему учёбу, уехать в Москву из родного города и поступить там в литературный институт, чтобы обучиться писательскому делу по серьёзному, профессионально, да не получалось что-то. То одно мешало, то другое.

После первого курса призвали Семёна в армию, где он отслужил свои два года в глухомани, в лесах, в системе ПВО, в техническом расчёте. От беспросветной таёжной тоски его спасали лишь рассказы, которые он неустанно писал, придумывая темы во время боевых дежурств, да редкие попойки с друзьями: чего-чего, а казённого спирта на точке хватало, проблемой было не спиться за эти два года.

В родной город Семён вернулся с десятком больших рассказов в двух толстых тетрадях, рассказах не о воинской службе, не о таёжных приключениях – случалось с ним и такое, тайга есть тайга – а о невозможном, о несуществующем. Были в тех рассказах и космические пришельцы, и драконы; всякие колдуны-злодеи да лихие богатыри тоже имелись… Много чего было. И все эти рассказы, один за другим, опубликовала местная газета, куда семёновские сочинения попали совершенно случайно – он дал почитать их одной своей хорошей знакомой, бывшей однокласснице. А одноклассница, оказывается, уже полгода как работала в той газете, в редакторском отделе: вскоре рассказы были напечатаны в нескольких ежемесячных приложениях, специально посвящённых фантастике. Что само по себе было для Семёна настоящим потрясением: он-то думал, что фантастику в газетах печатают только лишь по знакомству. Или за взятку.

Семён восстановился в университете и продолжал, как прежде, посещать занятия, но вскоре охладел к учёбе. Не интересовали его больше технические знания, хоть ты тресни. Хотелось чего-то другого, а чего именно – было непонятно. Вот тогда и появилась у Семёна мысль бросить всё и начать заново, как душа требовала. Так что был Семён сейчас на перепутье, но никак не мог сделать решительный шаг. Наверное, смелости не хватало резко изменить свою жизнь… Но судьба сегодня позаботилась за него сама.

– А что это у тебя такое? – вдруг поинтересовался сосед Алексей, который был старше Семёна почти в два раза, но с которым Семён был давно на «ты», как, впрочем, и со многими остальными в редакции: случалось уже вместе водку пить, а кто же после совместной выпивки «выкать» друг дружке будет, не по-русски оно! Не по свойски.

– Ну-ка, ну-ка, – бард отложил в сторону взятую было в руки гитару, обязательную спутницу его гостевых походов, забрал с Сениных коленок газеты вместе с папкой.

– Это где же ты, Семён Владимирович, архивчик такой раскопал? – Ивтушенко с изумлением рассматривал газеты одну за другой, близко поднося их к своим очкам – света от керосиновой лампы было маловато для нормального чтения, приходилось чуть ли не елозить носом по строчкам. – Гляньте-ка, Берия в президиуме! А вот и товарищ Сталин собственной персоной, на всю полосу… – Алексей с удивлением глянул на Семёна. – Ты что, братец, от фантастики к соцреализму перешёл? Материалы собираешь? Ну, старик, после Солженицына тебе там делать нечего, – и снова уткнулся в газету.

– Что случилось? – вразнобой зашумели остальные и, забыв о только что произнесённом хозяином дома тосте, о поднятых стаканах, нетерпеливо потянулись через стол, посмотреть, что же там такое происходит; ветхие листы сразу разошлись по рукам.

– Какой ещё реализм, – возмутился Семён, едва успев отобрать себе газету с портретом Сталина, – причём здесь реализм! В папке они лежали, газеты эти. Я её возле костра подобрал, думал, там какие документы важные, а оказалось вот что, – Семён пригляделся, – «Правда» называется. Орган Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза, здесь так и написано… В каком таком смысле «орган»? – он с подозрением уставился на Ивтушенко, словно это именно он подсунул ему такую странную газету.

– Молодой ты ещё, чтобы в таких вещах разбираться, – от души хохотнул журналист Давыдов, – не о том думаешь. Не о тех органах. Дай-ка мне свою газету, – он протянул Семёну в обмен другую. – Почитай лучше нашенскую, местную. От пятьдесят второго года. Почти свежая, – и зашелестел отобранной у Семёна «Правдой». На некоторое время в комнате стало тихо – развернувшись к лампе так, чтобы свет падал на страницы, полутрезвый народ углубился в чтение, явив собой классическую композицию для картины «Изба-читальня». Скажем прямо – такое могло произойти только лишь с журналистами, ни одна нормальная застольная компания не променяла бы произнесённый тост и полные стаканы на какие-то там старые газеты. О чём чуть погодя и сообщил раздосадованный Филиппов, принципиально не читавший никаких газет, даже тех, где иногда печатались репродукции его работ: он так и сидел, одинокий и обиженный, с поднятым стаканом, пока ему это не надоело. Вот тогда он и высказал своё особое, веское мнение о всяких писаках-бумагомараках. О шакалах пера, променявших дармовую водку и великолепный тост на всякое тухлое старьё. О свиномордах, забывших правила гостеприимства и о том, кто здесь хозяин. Спохватившись, сконфуженные свиноморды поспешили вернуть газеты Семёну Владимировичу и, чтобы успокоить разбушевавшегося хозяина, немедленно выпили. После чего тут же налили по следующей, по штрафной. Чтобы Витя не расстраивался. И потребовали от него очередного тоста.