Саламандра 2. Новые горизонты. - Полевка
Поэтому на следующий сезон штормов Сканд выехал вместе с мужем и домашними в имение, не забыв нарычать в Сенате, что никого не желает видеть и оторвет голову любому гостю, кто нарушит его покой. Лекс с удовольствием уехал за город в имение наследника и там, среди детей и улыбок домочадцев, предавался блаженному ничегонеделанию. Жалко, что сезон штормов был таким маленьким.
Лекс рассматривал витражи и вспоминал, как испугался в прошлом году, когда ему сообщили, что часть стены храма обрушилась. Да и в этом году, сидя в имении он время от времени посылал кого-нибудь в столицу, чтобы доверенные люди посетили храм и убедились, что щиты держат удары ветров и мусора и драгоценные витражи в безопасности. И вот теперь можно выкинуть из головы эти переживания и заняться текущими делами.
Лекс принял несколько углей из корзинки, принесенной монахом, и высыпал свое подношение на ложе прародительницы (ну, может, на один уголек больше, но кто их будет считать?), и спустя пару мгновений из того места, куда упали угли, появился хвостик Саламандры. Выгнулся дугой и рассыпался пеплом… Монахи благоговейно вздохнули и запели молитву, ударяя в маленькие бубны с бубенчиками. Лекс развернулся и под медитативный речитатив вышел из храма.
- Братик, а теперь нам можно войти в храм? - перед храмом Саламандры стояли молоденькая девушка и вцепившийся в ее руку Ламиль.
- Конечно, дети, только не шумите, первосвященник разговаривает с монахами и не стоит отвлекать их от важного разговора.
Девушку звали Сулинни Саши Си, что значило – солнце, встающее над пустыней. На самом деле это звучало несколько поэтично, поскольку солнце на рассвете приносило в пустыню не только свет, но и тепло после ночных заморозков и, кроме этого, олицетворяло начало нового: дня, этапа в жизни, нового шанса на изменения. Сулинни была как бы сестрой Качшени и была той самой давно ожидаемой невестой Шарпа и Киреля. В прошлом году Чаречаши наконец согласился выпустить ее из своих алчных рук и с большой помпой привез в Империю. Но злые языки утверждали, что Сулинни была ему не сестрой, а дочерью. Поскольку ее отцом был сам Чаречаши, и именно поэтому он берег ее больше, чем младшего братика Качшени с его волшебными волосами.
Никто кроме самого Чаречаши не мог сказать, насколько это было правдиво. Официально у Чаречаши до сих пор не было детей. Для кладки нужен был младший супруг, а двух его предыдущих супругов настигала неожиданная смерть, первый как бы подавился ягодами, а второго зарезали в гареме, пока Чаречаши был на охоте. Чаречаши тогда от злости вырезал оба своих гарема, и мужской, и женский, и поэтому к появлению Сканда с армией захватчиков во дворце были только полубезумный шах и негодник Качшени, который и послужил причиной войны.
Сканд в тот раз не нашел во дворце девочку, а ее личные слуги предпочли перерезать себе горло на глазах Сканда, едва тот задал им вопрос, куда они спрятали младшего ребенка шаха. Но Сканд сильно и не искал Сулинни, его тогда заботил исключительно гадёныш Качшени, который разбил сердце любимому брату Пушану, и вся война началась исключительно для того, чтобы доставить Качшени в империю.
Сулинни привезли в большом паланкине, который, по сути, был небольшой комнатой, в которой можно было встать в полный рост и при желании размять ноги. Этот паланкин несло порядка тридцати рабов и один надсмотрщик, который контролировал, чтобы те, не дай боги, не вздумали идти в ногу и растрясти нежный груз. Там были пара матрасов с горой подушек, столик и дырка «отхожего места», которую закрывали плотной крышкой. Сулинни сопровождал полный штат прислуги, начиная от личной помощницы, секретаря для написания писем и чтения поучительных историй и заканчивая парикмахером и поваром, и, кроме этого, несколько личных охранниц, которые хоть и были белокожими, но двигались как девы копья.
Сулинни поселили в соседних с Кирелем комнатах и с легкой руки Лекса стали называть Линой. Она была в том нежном возрасте, когда из угловатости подростка проявляется грациозность юной девушки. По словам придворных блюдолизов, она была похожа на статую танцующей Саламандры намного больше, чем даже сам Лекс в то время, когда статую сделали. Сам Лекс ничего не мог сказать на эту тему, поскольку мог только догадываться, как именно он выглядел в то время, но фамильное сходство было видно даже с беглого взгляда.
Она была белокожа и голубоглаза, как и Лекс, у нее были те же совершенные пропорции тела, тонкая кость и длина рук и ног, разве что бедра более округлы, и маленькие грудки с торчащими холмиками сосков. Кирель каждый раз залипал на них взглядом и с трудом отводил глаза. Лекс был очень удивлен, когда ее привезли после сезона штормов из монастыря так и не тронутой, но Кирель только отмахивался от чужого любопытства и, блестя глазами, уверял, что ожидание угощения может быть даже слаще самого пира. Кирель ждал ее второй линьки и берег ее невинность от всего мира. Даже на Лекса каждый раз смотрел с подозрением, стоило ему подойти к ней ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Единственным человеком, кто мог хватать ее за руки и тискать в любое время, был Ламиль, и дети вскоре подружились и весело проводили время вдвоем. И это очень радовало Лекса, поскольку ему в скором времени предстояло уехать и присоединиться к армии Сканда.
Дети скользнули внутрь, как два игривых додо, и наперегонки помчались к Ложу Саламандры, и Лекс, тихо вздохнув, порадовался, что чаша с углями намертво прикреплена к полу и ее перевернуть не получится ни специально, ни «нечаянно». Ламиль с тех пор, как узнал, что Лексу придется оставить его и уехать к Сканду, делал мелкие гадости и отчаянно нарывался на наказание. Он мог порвать тунику Лексу, когда они уже лежали в паланкине, готовые к поездке в Колизей, и приходилось возвращаться и переодеваться, или испачкать себя или Лекса в гостях, так что приходилось уходить домой, или опрокинуть на Лекса поднос с «живыми деликатесами», а потом со слезами просить прощения, видя, как Лекс с ужасом вытаскивал из-за пазухи извивающихся головастиков.
Еще хуже было в сезон штормов. Ламиль, понимая, что скоро Лекс уедет, не оставлял его и Сканда наедине, и истерично кричал и плакал по ночам, уверяя, что
