Тришестое. Василиса Царевна - Леонид Резников
Взлетело сено, разметалось, Федьку из стога словно катапультой греческой выкинуло. За зад руками держится, круги вокруг колоколенки наматывает да орет почем зря благим матом. Мужик с вилами в иной раз перекрестился, да и деру дал, лишь пятки засверкали. Так и не понял он, чего это в его сено залетело: леший али соломенный какой, так страшен и неузнаваем лик Федькин был.
Отбегался Федька наконец, остановился, дух переводит. А пока переводил этот самый дух, скосил взгляд на верхушку колоколенки да и погрозил Ивану Царевичу кулачишком – обиду, значит, затаил. Мол, погоди, Ивашка, отольются тебе еще слезки Федькины, в три ручья плакать будешь. Подумал так и приуныл, поглаживая ноющий зад: как тут Ивану-то отомстишь? То ведь не булочник какой, не горшечник: в булку царскую поди сунь гвоздик или ночной горшок расколоти – вмиг в холодную загремишь. Нет, здесь следовало тоньше действовать, с осторожностью, все хорошенько обдумав наперед.
И присел тогда Федька на пенек и призадумался. Думал, думал, а ничего путного в голову не приходит. Взлохматил от злой безысходности встрепанную шевелюру, сено из нее вытряс да и плюнул на это дело – голову еще ломать! Авось, и придет мысля какая позже, ведь хорошую подлость с ходу-то не выдумаешь. Хорошая подлость, она как рубь целковый – днем с огнем не сыщешь, если уж закатился куда. И вспомнилось вдруг Федьке, ведь неспроста ему про рубь-то в голову стукнуло: батюшка за хорошую работу обещал к содержанию этот самый рубь надбавить, а какая тут, к лешему, работа, если ирод проклятый наверху сидит да на Федьку сычем поглядывает. Вот и выходило, что плакал рубь тот. Батюшка за такой трезвон, что Федька сегодня устроил, замест рубля токма по шее надбавить может.
Окончательно пригорюнился Федька, вздохнул, пнул со злости камушек, примеченный им в траве, да не камень то вовсе оказался – вонь от него пошла, хоть топор вешай. Ведь сказано: не тронь камень тот, ибо пахнуть будет. Выпучил глаза Федька, нос-рот ладонью прихлопнул и ну крутиться на месте, лапоть о траву отирать, а тут и Тявка, собака Федькина, откуда ни возьмись подскочила – радуется, под ногами у Федьки путается, лает. Веревка оборванная, вся в узелках, у нее на шее петлей болтается, по траве за псиной волочится. Запутался в ней Федька и грохнулся наземь, а вонь тут как тут, заприметила, что Федька-то руку-то убрал. Замотал головой колокольных дел мастер, замычал, отпихнул Тявку лаптем и опять ладонь к лицу. Нет, все бы ничего, да только не сразу осознал Федька, куда ладонью-то угодил падая. А осознав, глаза зажмурил, дыхание затаил и такую кисло-несчастную мину скроил! Мало ему лаптя, так теперь и рука туда же, и лицо, гм-м… в общем, понятно и без объяснений. Стоит дурак дураком. Куда бежать? К речке – далековато, к умывальнику – так опосля весь умывальник на свалку придется отправить. Вот разве что отереться чем…
– Тяв! – подскочила к Федьке Тявка.
– Да иди ты!.. – замахнулся на псину Федька и, опустившись на карачки, пошарил пальцами в поисках лопуха.
У забора – Федька точно помнил – росли раскидистые лопухи. Он их нередко пользовал по всяким нуждам, так сказать. Едва справляясь с подкатывающей к горлу дурнотой и головокружением от непереносимой вони, Федька нащупал широкий лист и рванул его на себя.
– Стой, дурень! – раздалось откуда-то сверху. – Ты чего творишь?
– Ты еще!.. – буркнул Федька и принялся отирать лицо листом.
– Тяв! Тяв, тяв!
Сзади в Федькину рубаху вцепилась Тявка и, рыча, попыталась оттащить звонаря.
– Да отстаньте вы все от меня, – отмахнулся от собаки Федька перепачканным листом.
Тявка вмиг отстала, но лаять не прекратила. Федька выкинул лист и потянулся за вторым – нет, нужно было все-таки на речку бежать. Толку от этих листьев, прямо скажем, как с козы пельменей. И вдруг он почувствовал нестерпимый зуд, будто лицо прямо-таки кипятком ошпарило.
– Дурак ненормальный! – Кто-то вырвал из Федькиной руки лист и опрокинул звонаря на траву. – С ума спятил, да? – судя по голосу, то был Иван Царевич. – Головой, что ли, приложился, когда падал?
– А-а-а! – закричал Федька, почуяв прикосновение к лицу адского пламени, но тут его с ног до головы окатили ледяной водой. А затем еще раз.
Федька задохнулся, хватая ртом воздух, но жгучая боль немного отпустила. Он распахнул глаза и проморгался. Над ним стоял Иван Царевич с пустым ведром. Второе ведро валялось рядом.
– Ты чего? – вскочил Федька на ноги, отирая зудящее лицо ладонью.
– А на кой ты борщевиком морду-то трешь, дурила?
– Че-го? – протянул Федька. – Каким еще… – и наконец заметил два грязных широких листа у своих ног. На лопухи они походили очень мало – и как только ошибиться можно было! Федька приуныл, трогая пальцами горящую физиономию. Красная вся, небось. Ага, и волдыри пошли. Ну, царевич, погоди у меня! Не сказал – подумал про себя. И кулаком тоже про себя погрозил. А вслух только глазами сверкнул.
– Вот дурень колокольный, – хмыкнул Иван Царевич и поставил ведро. – Хорошо хоть я подоспел. Фу-у, ну и вонища от тебя. Нет, серьезно, без обиды! – он помахал ладонью перед лицом, развернулся и зашагал прочь по своим делам, вероятно, государственным. А может, и нет – кто ж его, царевича, разберет. – Пойди выкупайся, – крикнул он, не оборачиваясь.
А мокрый Федька продолжал стоять дурак-дураком, пяля глаза вослед Ивану Царевичу и скрежеща зубами. Рядом с ним волчком вертелась счастливая Тявка, весело помахивая пушистым хвостом…
Всем хорошо известно – да и в те времена о том знали, – война войной, а обед по распорядку. Иван Царевич всегда четко следовал этому правило и никогда ему не изменял. И питался он исключительно едой натуральной, наплевав на всякие там холестерины, калории и прочую ересь от заезжих туземных горлопанов. Возможно, оттого его обходили стороной новомодные гастриты с язвами и иные всякие неприятности со здоровьем. Главное – вовремя и сытно
