Бабья ночь - Святослав Владимирович Логинов
— Ходит Волот вдоль ворот, никому не отопрёт!..
Волот — грозный бог, ездит верхом на медведе и охраняет стада. Без него волки всех коров порежут, тем более что христианский бог — святой Егорий, волкам покровитель и помощи у него просить без толку. Хотя, и медведь корову задрать может. И по такому случаю, тётки чуть не плясовую завели:
— Ой, медведюшка-хозяюшка, ты не тронь мою коровушку!..
Солдат раком-раком уползал поглубже в рожь, ту самую, где в жатву оставляют клок колосьев «Волотку на бородку». Полз, а сам глаз не отводил; столько женского тела видеть не доводилось. Луна яркая — смотри, не хочу. Была бы у загородья одна бабёнка, а хоть бы и две, отставной солдат знал бы, что делать, а такая толпа, поди, живым не отпустит. Так что, глядеть — поглядывай, а хоронись получше.
И тут же невольный свидетель получил подтверждение, что правильно он укрылся во ржи.
— Вот ты где, стерва! — раздался хриплый голос.
По ту сторону жердяного заплота стоял расхристанный мужик. Был он в одном исподнем, голова взлохмачена, борода топорщилась веником. В руке — кол, выдернутый из плетня. Глаза налиты кровью и мрачно уставились на одну из женщин: остальных он, судя по всему, не замечал.
Лунный свет скрадывает краски, всё кажется двуцветным, но глаза явившегося мужика отсвечивали красным, словно у собаки.
— Я те покажу, как блудить!
Замахнувшись дубинкой, мужик полез через мешающие жерди. Преступница испуганно попятилась, прикрывая руками тугой живот, где часто бился не рожденный покуда ребёнок.
Зато остальные бабы молчать не стали.
— Упырь!.. — завопили они сразу в несколько глоток и ринулись на ревнивца. Баба средних лет, из тех, кого уважительно величают «большуха», выхватила у кого-то из старух клюку и саданула незваному гостю по рукам, разом обезоружив его. Её товарка, бой-баба, росту прямо-таки гренадерского, подсунулась сбоку и ухватом, каким ведёрные чугуны в печь метать зажала голову охальника и опрокинула его на землю. Теперь он мог только елозить беспомощно да рычать негожие слова. В ответ на него обрушился град ударов. Били кулаками, кололи веретёнами, лупили ухватами, старушечьими костылями, чем ни попадя и куда придётся.
— Бабоньки, погодьте, это же Федька мой, пьяный дурак! — закричала беременная.
— Отыди, Настя, — отвечали ей. — Сама, что ли не видишь? Упырь это, кровопивец! Сам себя выдал, добрые мужики в эту ночь не шастают! И на глаза ему глянь, они огнём горят, что у чёрта!
Избиваемый уже не орал, а только хрипел неразборчиво. Гренадерская баба, ворочая ухватом, перевернула его на спину, вверх беззащитным животом.
— Нуте-ко, кол нужен осиновый, чтобы мертвяк не встал! Вона, из осека жердьё выламывайте. Только не берёзовую, осину надо иуде!
Мигом выломали из заборчика двухсаженную жердину, упёрли тонкий конец лежащему в живот, в самую душу, навалились вдесятером: «На раз!» — и жердь вошла словно в мягкую глину. Тело изогнулось, горлом хлынула пена.
— Бабы, погляньте, крови-то нет! Как есть упырь, вурдулачище проклятый!
— Федька это, супьяну вылез!
— Ой, Настя, не греши! Сама видала, каков твой Федька. Он бы тебя до смерти убил и младенчика не роженного не пожалел.
— Бабоньки, этого-то куда девать? Найдут мёртвое тело, греха не оберёмся.
— Так в реку. Камень навязать — и в воду.
— Чем навязать? Мы все, как есть, растелёшенные.
— Всего делов… Подштанники с него содрать. Рыбам не соромно.
Толпа разделилась. Одни потащили насаженный на жердь труп к реке, другие остались утешать причитающую Настю.
— Не убивайся ты. Всё одно, он был не работник, а тебя бы в гроб вогнал. По хозяйству он ничего не делал, всё на тебе, а он только пропивал, что ты заработаешь. Кому сказать, при здоровом мужике ты за плугом ходила. Всё село видало.
— А земля-то пахотная, ведь на мужа записана. Женщинам не положено…
— И что с того? В этом годе передела уже не будет, а там опростаешься, родишь мальчишечку, ему земелька и отойдёт.
— А ну как девчонка получится?
— Скажешь тоже… Вон у тебя пузо как торчит: мальчишка будет, ты мне верь.
Вернулась похоронная команда.
— Всё управили толком, и концы в воду.
— Ой, и на могилку к Феде не сходить!
— Нашла по ком плакать, по упырю. Он бы тебя к себе утянул, там бы ты горючими слезами умылась.
— Бабы, кончай болтать. Ночь коротка, да света не управимся.
Самая голосистая из собравшихся вновь завела:
— На высокой на горе, по над небесью старый Род сидит…
На слове «Род» голос визгнул, что есть мочи, и в это самое мгновение вступила вторая певунья, с теми же словами на прежний мотив, а стихом позже — следующая. И так, одна за другой, не изменяя мотива, но и не попадая в лад ни с кем. Со стороны слушать, так и слов не разобрать, только разобщённый гул и отрывистые вскрики, будто толкутся выпущенные из курятника хохлатки. Старый солдат уже не знал, куда себя девать при виде такового моления. Он обернулся, выискивая пути к ретираде, и едва не забился в падучей от того, что обозначилось на дороге. Там, где он полчаса назад прошёл, двигалась блёклая фигура, чуть различимая в лунном свете. Ничего женского не было в её облике, но ещё меньше — мужского. Драная хламида свисала с плеч до самой земли, руки скрывались в широких рукавах, на голову надвинут капюшон, но, когда голова медленно поворачивалась, разведывая окрестности, лунный свет проникал под накидку, позволяя разглядеть жутковидную личину. Не было там глаз, только две чёрных дыры и сопящее гноище носа да широченная беззубая пасть, с которой стекала не то слюна, не то слизь. Страшилище явно шло по запаху, повторяя хмельной путь бывого воина.
Бледную фигуру заметили и от посёлка.
— Идёт!.. — завопили голоса. — Холера пожаловала, лихоманка! Падёжница!
При виде такового зрелища женщины должны были бы спасаться, подвывая от ужаса, но за их спинами спало родное село, дома, семьи, дети… И бабы, бестолково размахивая руками, двинулись навстречу надвигающейся смерти.
— Микеша, родная, спаси, оборони! Отцы, дедичи — заступитесь! Отгоните злыдню!
Лихая погибель бросила след, по которому от самой туретчины шла, и, всхлюпнув носом, двинулась на сладкую добычу.
Вдалеке одиноко бумкнул колокол.
Плывущая нежить не дрогнула, не замедлила и не ускорила хода. Жрецы христианского бога говорят, что бродит она по миру божьим попущением. От того попущения спасение одно — старые боги, покровители, которые с ужасом этим издревна воюют. Совсем победить не могут, но отогнать случается.
Как и у всего на свете, у зла есть имя. Имя
