Татьяна Апраксина - Реальность сердца

— Наше, — говорит он, но я не верю. Не наше — его. Его игра, его куклы, и нет в руке моей нитей, позволяющих управлять ими.

— Мы, — говорит он, но я не верю. Не мы — он и я. Мое и его. Его замыслы, его планы, его уклончивое молчание — и то, что творят его рабы; то, что я могу разглядеть лишь из-за плеча. Ненужное мне, нужное лишь ему. Давно ли я понял, что он лжет каждым словом, каждым обещанием?.. Может быть, вчера. Может быть, сразу. То, что создано мной, он хочет назвать своим — как уже назвали до него; имя мое и память обо мне хочет развеять прахом или наполнить новым смыслом, притворившись мной, став мной, откликнувшись на зов, обращенный ко мне — и присвоив отданное мне! В ложных видениях его тонул я, в щедрых посулах его тонул я, и в ласковых уговорах не было мне ни дна, ни опоры, и не было границ тому обману; захлебываясь, позволял я верить в то, что обманут — вслушиваясь, жадно вглядываясь, наблюдя за каждым жестом, за каждым движением губ. Ловил я — тень усмешки, отблеск презрения, оттенок нетерпения; и все говорило: он солжет, он предаст, как предал меня мир. Как предало меня сердце мира, проклятый серебряный костер, некогда разожженный мной, то, во что я влил слишком много своей силы, слишком много себя самого. Столько, чтобы огню хватило жара разгореться самостоятельно, заполыхать заревом в половину неба, но не алчным, сжигающим, испепеляющим — теплым. Ласковым. Дарящим жизнь и вдохновение, силу воину и терпение мастеру, надежду любящим и утешение скорбящим. Серебряное пламя — и то забыло меня, предало, выбрало других. Выбрало смертных, злоумышляющих против меня, дерзких настолько, что и на меня, прародителя и творца их предков, они готовы восстать!.. Те, что кровь от крови моей, те, которых я одарил легко и щедро, ничего не требуя взамен, выбрали не меня, выбрали голос серебра — уже не моего серебра. Те, кого лживый друг Ингальд называл вернейшими из своих слуг, ныне грозят мне силой оружия, а за спиной их, согревая и оберегая, полыхает серебряное зарево. Только и брата-изменника моего они отвергли — так замкнулся круг предательств. Сизоглазый лжец вцепился в чашу, считает капли, копит крохи, а потом, одержимый жаждой силы, делает опрометчивый шаг, бросая под нож своих кукол? Пусть! Пусть пьет, пусть опьянеет и возомнит, что настал его час… Это не его час. Этот час — мой. Жажда и нетерпение лишили его обычной осторожности, он стоит ко мне спиной, поглощен лишь одним: пытается дотянуться до своих рабов, подчинить и заставить напоить его досыта, допьяна, до возможности завершить игру. Пусть стоит…

— Что с нами будет за кровопролитие в Храме? — спросил Араон.

— Надеюсь, вам будет стыдно, — сурово ответил молодой монах. Саннио улыбнулся, потом наклонился над котелком, проверяя, не закипела ли вода. Закипела. Он осторожно снял его с огня, сыпанул горсть сухих трав, прикрыл крышкой, преграждая путь ароматному пару. Противники, оказавшиеся соратниками, дружно повели носами, раненый принц выразительно облизнулся. Молодой человек покосился на своих приятелей, которые тоже подсели поближе к небольшому костерку. Оба мирно уписывали похлебку, сваренную из общих запасов. Им всем в очередной раз несказанно повезло. Драка в Храме не вызвала гнева богов и не привлекла внимания служителей. Подумаешь, вошли трое, потом еще трое, вышли — шестеро, один ранен. Какие мелочи, и не такое бывает… Паломников вокруг было не так уж и много. Большинство предпочло заночевать в храмовой гостинице. Стоя, Саннио видел не больше десятка костров, возле которых хлопотали слуги или сами паломники, достаточно богатые, чтобы позволить себе полную независимость от трактиров и постоялых дворов. Это радовало: чем меньше свидетелей весьма нетриумфального возвращения, тем меньше вероятность быть выгнанными с Церковных земель за богохульные деяния.

— Простите, а то, что вы сделали… — спросил Андреас у брата Жана. — Это надолго?

— Что именно? — удивился монах.

— Я видел в темноте Храма, и сейчас вижу почти как днем.

— Действительно! — до Саннио только сейчас дошло, что середина ночи кажется ему необычно светлой, скорее уж, похожей на пасмурный день. Брат Жан изумленно покачал головой, потом потер глаза и задумчиво обозрел окрестности.

— Я ничего подобного не имел в виду. Я хотел только остановить вашу драку, — признался он.

— Да вы чудотворец! — рассмеялась Ханна. — Как забавно вышло. Я даже не заметила, пока господин Ленье не спросил. А ведь должно быть темно, как в погребе!

— Надеюсь, никакого вреда вам от этого не будет, — Блюдущий хмурился, и Саннио его прекрасно понимал: хочешь сделать одно, а получается совсем другое, да еще и такое, последствия чего можно обнаружить только после того, как все сделано. — Признаться, я не знаю, что на меня нашло.

— Полагаю, что на вас нашло весьма верное суждение о том, что могло бы случиться, — проговорил Альдинг, ставя точку в сожалениях чудотворца. — Не можете ли вы рассказать, что вас всех сюда привело?

— А вас? — девица Эйма второй раз уже переплетала косу и убирала ее под сетку для волос. Коса, толщиной с предплечье Саннио, не собиралась оставаться в плену, и никакие шпильки ее не укрощали.

— Госпожа Эйма, не знаю, учили ли вас, что отвечать вопросом на вопрос невежливо. Позволю себе об этом напомнить, на всякий случай, — Альдинг едва ли не шипел разъяренной рысью. Девица, державшая в зубах шпильки, а на коленях рапиру, ему явно не нравилась. — Также позволю себе напомнить, что именно вы первой обнажили оружие в Храме. Лучше бы вам объяснить свое поведение.

— А то что? — невинные голубые глаза смерили сидевшего напротив Литто. — Господин барон Литто, вы тоже не образец вежливости.

— Довольно, — поднялся брат Жан. — Не ведите себя подобно детям. Вам всем уже достаточно лет, чтобы не устраивать глупых перебранок, когда мы оказались в подобном положении!

— Я хочу знать, чему обязан нашей встрече, — холодно сказал Альдинг. — Полагаю, я в своем праве.

— Я мог бы задать вам тот же вопрос, господин барон Литто, — у монаха тоже хватало ледяной язвительности. — Однако, поскольку именно мои спутники первыми взялись за оружие, нам и отвечать первыми. После нашего рассказа я хотел бы выслушать вас, после этого мы решим, что делать. Я не вижу причин скрывать от вас цель нашего пребывания на этих землях. У нас есть причины думать, что герцог Гоэллон решил совершить некое весьма опасное действие на основе неверного суждения. Мы хотели встретить его, дабы отговорить и предостеречь. В Храм мы поднялись, поскольку госпоже Эйма показалось разумным обследовать его. Сам я отвлекся на некоторое время и не уследил за тем, как мои спутники решили устроить потасовку. Собственно, я просто решил подойти к ручью за водой — мы устроили привал, — обезоруживающая открытая улыбка. — Теперь ваша очередь.