Чайна Мьевиль - Шрам

Я не могу сказать в точности, насколько меня использовали.

Есть и другая версия. И она беспокоит меня. Я от разных людей снова и снова слышу, что Хедригалл не очень—то похож на нашего Хедригалла. У него изменились манеры, голос стал не таким уверенным. Лицо у него, говорят, сильно (или не очень) иссечено шрамами. Ему удалось спастись из другого мира. Люди верят в это.

Что ж такое возможно. Возможно, он сказал нам правду.

Но даже если это и так, одно везение тут ничего не объясняет. Я видела Доула — он ждал этого Хедригалла и меня. Так что Хедригалл не мог объявиться случайно. Есть этому другое объяснение.

Может, это Доул подстроил. Я слышала музыку. Может быть, это Доул играл вероятностями, сочинял концерт из возможного и невозможного.

Может, он играл на своей случайнице по ночам, когда мы приближались к Шраму и возможные миры вокруг нас становились все более навязчивыми? И вот он нашел тот мир, в котором Хедригалл выжил, извлек оттуда какта и поместил туда, где мы на него наткнулись?

Неужели был расчет на такое маловероятное совпадение: я окажусь там с кем—нибудь, кому поверят, а к тому же Доул сумеет отыскать меня взглядом. Так много случайностей. Доул, наверно, самый везучий человек в Бас—Лаге. Или же он спланировал непланируемое. Подготовил меня к этому моменту.

Умел ли он разыгрывать возможности, как виртуоз? Мог ли он сделать так, чтобы реализованная возможность включала мое и Флорина присутствие при возвращении Хедригалла, нашу готовность?

А что, если бы настоящей Беллис не оказалось там в нужное время? Он что, воссоздал бы другую? Воссоздал бы меня? Ту, которая в соответствии с его замыслом оказалась бы в нужное время в нужном месте?

И может, я Беллис—двойник?

И если так, то что случилось с той, другой? С настоящей?

Может, он ее убил? Может, ее тело плавает где—то, разлагается, пожирается рыбами? Может, я подмена? Может, меня вызвали к жизни для замены убитой женщины, чтобы я оказалась там, где нужно было Доулу?

И все это для того, чтобы он, постоянно оставаясь в тени, мог развернуть город. Неужели не было другого способа? Неужели он пошел на все это, чтобы сделать вес по—своему, но при этом никак не засветиться?

Я так никогда и не узнаю, что же произошло, насколько меня использовали среди всего этого хаоса, крови и резни.

Но в том, что меня использовали, сомнений нет.

Доул потерял ко мне всякий интерес.

Когда мы были вместе, он играл мною, использовал меня как средство, чтобы развернуть город. Верный наемник, снова превративший город всего лишь в пиратское прибежище.

И теперь, когда я сделала то, что от меня требовалось, я для него не представляю никакого интереса.

Странно обнаружить, что ты пешка в чужой игре. Он меня обошел, но я слишком стара, чтобы сокрушаться из—за чьего—то предательства.

И все же я уже два раза попыталась встретиться с ним, понять, что же он сделал. Дважды я стучалась к нему, и он открывал дверь и молча смотрел на меня так, будто видит в первый раз. И оба раза слова замирали у меня на губах.

«Нет у нас никаких отношений», — помнится, бросил мне Сайлас Фенек.

Наверное, это лучший совет, какой можно дать.

Сегодня есть всего несколько возможностей, которые могут объяснить, что произошло. И любая из них может оказаться верной. И если бы Доул заявил, что непричастен ни к одной из них, то для меня все запуталось бы еще больше — больше, чем теперь. Мне пришлось бы рассмотреть такую возможность: никакого плана не было и объяснять тут нечего.

Так зачем же мне так рисковать? Зачем отказываться от тех объяснений, что у меня есть?

Ко мне пришел Флорин Сак. Анжевина осталась ждать его внизу на палубе «Хромолита» — ей по моей лестнице не подняться.

Не сомневаюсь, они нужны друг другу. Но насколько мне известно, их отношения очень неопределенные и отчужденные, и я думаю, они не сойдутся. Одной общей утраты, видимо, недостаточно.

Флорин принес мне найденный им гелиотип — Шекель, стоя рядом с библиотекой, держит в руках две книги и улыбается во весь рот. Флорин решил: все, что относится к Шекелю и книгам, должно принадлежать мне. Я смущена. Я не знаю, как сказать ему, чтобы он больше ничего не приносил.

Когда он ушел, я принялась разглядывать бледную картинку. Печать была неважной. Неясные очертания построек и людей запечатлелись на бумаге, оставили на ней шрамы. Ранили ее и исцелили, придав новую форму. Шрамы — это воспоминания.

Я несу воспоминания об Армаде на моей спине.

Несколько недель назад я разделась и с помощью двух зеркал увидела, что написали на мне Саргановы воды. Послание невообразимо уродливое, почерк грубый.

Линии тянутся поперек моей спины в тех местах, где опустился кнут; они почти параллельны. Они словно появились на одной стороне спины, надорвали кожу и сошли на нет на другой.

Они похожи на швы. Они пристегивают ко мне прошлое.

Я смотрю на них в удивлении, словно они не имеют ко мне никакого отношения. Армада надежно зашита в моей спине, и я везде буду носить ее с собой.

От меня скрыли столько правд. Это жестокое, бессмысленное путешествие пропитано кровью. Я вся до тошноты измарана ею. И ничего другого — сумбурное и варварское, начисто лишенное смысла путешествие. Здесь ничему не научишься. Никакого исступленного забвения. В море нет искупления.

Я унесу Армаду домой на своей спине.

Дом.

Когда Доул увидел меня у своей двери во второй раз, на моем лице, видимо, было написано что—то необычное, потому что он кивнул, а потом заговорил.

Он сказал:

— Ну, хватит так хватит. Мы доставим вас домой.

Снова оказаться дома.

Я была ошарашена. Я поклонилась и поблагодарила его.

Он подарил мне это. И не ради того, что оставалось между нами, — может, между нами не было ничего.

Он вознаграждает меня. Платит мне.

За проделанную работу. Ведь он же пользовался мной.

Доул через меня передавал послания Фенеку, чтобы Фенек Редавал их городу. Но Фенек сделал не то, что от него требовалось, и Любовники перехитрили его, сообщив правду. А поэтому Доул нашел способ использовать меня по—другому.

А теперь он доставит меня домой. Не из теплых чувств ко мне и не из справедливости. Он предлагает мне плату.

Я приму ее.

Он вовсе не глуп. Он знает: что бы я ни сказала в Нью—Кробюзоне, это не будет означать гибель Армады или даже угрозу ей. Если я попытаюсь выступить в Парламенте, меня никто не станет слушать. Да и с какой стати мне выступать там, мне, предательнице?