Владимир Романовский - Год Мамонта

А служанка меж тем молодая и красивая. Это, часом, не матушкины ли помыслы, не подкладывает ли матушка под меня служанку эту — не сегодня, сегодня я слабый, но — завтра? чтоб я развеялся, чтоб меньше о Фрике думал? Такая, типа, материнская забота в фалконово-шпионском стиле? Служанка, меж тем, очень даже непрочь. Груди вздымаются белые, на нежных щеках томный румянец, в прекрасных глазах корысть, все честь по чести.

Что это там за движение? А, на верфях новую посудину достраивают, суетятся. Тоже, между прочим, по приказу Зигварда. Типа торгово-военный флот создается, возможно для походов в очень дальние земли — не с Артанией же дикой торговать, смешно. Великая мечта династии — дальние земли. Фалкон, тот сразу увидел, насколько это глупо и нерентабельно, и отправил в утиль. Двадцать лет гнили посудины в порту, двадцать лет капитаны, из самых упрямых, пиратствовали на том, что еще не затонуло, а теперь у них праздник.

Ах вот оно что, подумал он. Не дальние земли этому негодяю нужны — это он моряков теплолагунских щетинистых задабривает, чтобы они на местное общественное мнение, склонное боготворить память о Фалконе, повлияли. Хитер Зигвард, хитер.

Впрочем, быть может, я неблагодарен? Быть может, мне следует быть более лояльным просто потому, что эта сволочь меня содержала, пока я учился? Но тогда, может, сидящим в темницах следует быть лояльными, ибо их кормят, пока они там сидят, а иначе бы они с голоду подохли? Может, всем, кого артанцы не порубили в куски, следует испытывать благодарность к артанцам? А дети ведь — не сеют, не жнут, только жрут да место занимают, они вообще всех должны благодарить, кто их кормит, и кто их бьет, но не до смерти, да? Зигвард — он чего, из последних денег, себе в еде и теплой одежде отказывая, его содержал? Семью он, что ли, свою по миру пустил, детей своих раздел, чтобы меня, который ему никто, выучить, страну он, что ли разорил ради меня, добрым именем своим пожертвовал, репутацию погубил безвозвратно?

И вообще, почему это мы должны быть благодарны людям за то, что они сделали что-то, чего могли и не делать? Вон фермеры на полях — силком их уже полвека, как никто работать не заставляет, и могли бы они не работать. Но, птица и камень, как говаривал Фалкон — неужто у них есть в запасе лучшее применение для своих сил и времени? Более, скажем, приятное или общественно полезное?

Можно ли быть человеку благодарным просто за то, что он не повел себя, как последняя сволочь?

В общем, наверное, да. Некоторым, в общем, можно, и даже нужно, памятник при жизни за такое поставить. Вот Редо, например. Ничего он такого особенного не делает, а просто — не сволочь. Впрочем, его ничегонеделание в некоторых случаях как раз и есть самое что ни на есть действенное действие.

Говорят, что добрые поступки есть форма эгоизма, то есть, совершая их, ублажая других, человек тем самым ублажает себя. Ему самому, мол, эти добрые поступки доставляют удовольствие, и поэтому он такое же говно, как все. Но это не так. Ибо людей, которым ублажение не только себя любимого, но и других, доставляет удовольствие — не за славу, а просто так — очень мало. И, возможно, только они бывают иногда, порывами, счастливы. Люди, любящие доставлять удовольствие только себе, счастливы не бывают никогда. Ну, сделает такой человек кому-то приятно, по случаю, но на него самого это приятное большого впечатления не произведет.

С другой стороны, люди, которым нравится делать другим приятное, тоже иногда оказываются мерзавцами.

И есть еще вечный спор ординарных с неординарными. Редо мне попытался объяснить, что там к чему, но что-то оно… Впрочем…

Я тут давеча думал, что все беды от жестоких и жадных, которые ординарны по сути. Но вот, к примеру, Зигвард — вполне неординарен. Жил себе, жил, девок портил, а к пятидесяти годам решил — а не поуправлять ли мне народами, для разнообразия? И что же — управляет. Стало быть, да, неординарный экземпляр. Вот только мне от его неординарности не легче. Я все терпел, все эти народно-патриотические издевательства над любовью моей, и было мне плохо и прекрасно, а он пришел и увел у меня бабу, походя, впроброс, и теперь мне просто плохо.

Одним словом не мне, не мне, человеку маленькому, ее любить, и так далее.

— Посидим на песке? — предложила Рита.

— Давай.

Море не бушевало, но ерепенилось и порыкивало. Бранту очень хотелось попробовать в него окунуться, но он знал, что это опасно, и поэтому Рита будет дергаться, а она и так нынче дергается. Что ж этот мужлан-художник так плохо выполняет свои обязанности? Может, она ему не нравится? Ну, ничего, окрепну — дам ему в морду. Пусть он только посмеет заикнуться, что она ему не нравится. Вон она какая у меня, мать моя — стройная, гибкая, сильная, красивая. Вот только нотации читает постоянно. И, что заметно — в обычных разговорах, что с прислугой, что с соседями — голос у нее бархатный, низкий, завораживает, а когда говорит со мной — скрипучий и противный. Не всегда, но частенько. «Не жри хрюмпели горстями, тебе сейчас нельзя». «Положи карандаш, тебе спать надо, а не чертить». «Не смей разговаривать со мной хамским тоном, я твоя мать, а не подружка какая-нибудь». Зануда.

— Тебе письмо, — сказала Рита.

— От кого?

Она подала ему письмо. Сердце екнуло — княжеский герб! Фрика! Но нет. Адрес надписан был мужским почерком. Брант сломал печать и чуть не завыл от злости.

«Уважаемый Брант! Давно мы с вами не виделись, семнадцать уж лет. Встречались мы, когда вас звали Волчонок…»

Значит, он меня не узнал, подумал Брант. Вот и хорошо.

«…и рекомендовал именно вас, хоть я и без всякой рекомендации собирался…»

Гор тоже хорош. Сказал бы — нет, не знаю, где он живет! Так нет же.

«…вашего согласия. Вот и вся официальная часть. Теперь неофициальная. Все эти годы я помнил о вас, и очень хотел бы теперь вас увидеть. Мы с вами пережили вместе много забавных приключений, есть что вспомнить, если вы женаты, привозите всю семью, если нет — мы вам найдем жену в новой столице…»

Он еще и сводник, подумал Брант, раздражаясь.

«…как подобает молодому человеку в наше бурное время. Эпоха великих свершений…»

Брант порвал письмо в клочья и подарил их ветру. Возникла пауза.

— И что же тебе пишет Зигвард? — спросила Рита непринужденным тоном.

— Ничего особенного. Такой же зануда, как ты. Читает мораль, будто имеет на это право. Будто он мой отец.

— Он и есть твой отец, — сказала она.

Помолчали.

— Я, кажется, не расслышал, — сказал Брант.

— Повторить?

— Нет, не надо.

Опять помолчали.

— А он знает? — спросил Брант.