Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

После еды у нас гимнастика. Тут мне приходится выламываться подобно верблюду, пролезающему в игольное ушко. Они правы: кости у меня такие же скрипучие, как и мозги. Потому что дальше мы с детишками на равных изучаем науки: аль-джебр и аль-мукаббалу, каллиграфию, историю и землеописание. Если хочешь знать, начинай с самого начала, вместе с прочими и так, будто ты чистая доска… И вот я сажусь позади мальчишек, чтобы не заслонять им учителя, и любуюсь, как они все вместе простираются на ковриках, бормоча суры Корана, чтобы направить свое разумение.

Жалко, у меня здесь нет Библии, чтобы тоже поразмыслить. Впрочем, какой был бы из меня поп, если бы я не знал Заветы наизусть?

«Се, оставляется вам дом ваш пуст», — повторяю я снова и снова. Потому что из дома Тергов, Дома Рук Бога, мы ушли. Слишком досягаем был он для Алпамута. И оставляя его, задвинули щитами и замуровали все лазы, кроме того, что подорвал лично Однорукий, перед тем нажав изнутри на рычаг, закрывающий воздушный колодец в куполе Залы Статуй. Так я его и не увидел воочию, нашего здешнего отца.

Однорукий — это прозвище прижилось. Рана — не та, что в груди, а совсем небольшая, в правом предплечье, загнила, и мясо вокруг омертвело. Пришлось резать всю руку. Они здесь умеют варить такой дурман, что человек почти не ощущает боли. Вот бы его в Европу, нашим хирургам-живодерам!

И теперь мы плутаем по подземным лабиринтам, изредка выходя наружу. «Земля в Лэне — англов, недра — Алпамута», — с горечью говорят наши братья. Истинность этой пословицы я многократно проверил на своих плечах, боках и шее и благодаря постоянным стычкам с Алпамутовыми ворами и пуританскими крабами в железных панцирях порядочно-таки изощрился в боевых искусствах. Это помогает мне быть нянькой моим беспокойным и задиристым чадам. Впрочем, все старшие берегут их не хуже, чем пчелы свою детву, а уж учат! Смотри выше.

Странно, почему я до сих пор не удрал во время одной из наших перекочевок? Некуда? Ба, Однорукий уже не хозяин на своей земле, поэтому и толчется близ эроской границы. Священником я, пожалуй, и впрямь недалеко бы ушел: не Однорукий, так новые хозяева бы поймали. Но мирянином… Как Франка и ее приемыши… Или я, как и прежде, закрываю собой Яхью и Ноэминь? Нет. Детям Однорукий никогда не причинит зла. Кстати, почему он не приложил ровным счетом никаких усилий, чтобы удержать при себе мальчика? Фаталист или не хотел по-настоящему?

Может статься, тогда я остаюсь из-за Франки? Нет, у нее своя игра с Братством Гор, не вполне для меня ясная. Конечно, ее могут не пустить сюда «ловить и охотиться», то бишь соглядатаем. Но только вот кто не пустит, если «дом пуст»? Фу, какой скверный каламбур вышел. Нет, Франка ни при чем.

Интересно всё же, чем мне тут намазано? Только ли моя дуроломная честность держит меня на привязи — или… или мне здесь попросту хорошо?

— Пещерный Лев, — внезапно спрашивает меня учитель. — В какой суре жрецы препираются о том, кто из них будет служить юной Марйам в Иерусалимском Храме, и бросают как жребий свои каламы?

— В суре «Семейство Имрана»! — ляпаю я и, скажите, попадаю не в бровь, а в самый глаз».

Рассказ Френсиса

«Вскорости мой покой опять потревожили. Служитель в сине-алой ливрее (известные всем цвета герцогского дома) принес мне кусок плотной бумаги с гербами, изящно рисованными пером: таких изготовляют сотни по одному образцу. Приглашение в резиденцию бургомистра гэдойнского и герцога Селетского. Герцога северных лесов, иначе говоря.

— Как это он умудрился усесться меж двух таких почетных сидений? — поинтересовался я в свое время у кузена Вулфа, бывшего здесь проездом.

— И крепко усесться, не издевайся, — ответил он. — Недаром я подрядился возить моему лорду сырье для войны, хотя и поганое это занятие. Но на него нашлись бы и другие охотники; зато так я много узнал от приближенных завидущего сэра Дика.

Он купец Божиим соизволением, тутошний герцог. Имеет большой процент уже со своей репутации честного негоцианта, не говоря о дерзости ума. Здешние старшины поставили его над собой без малейшего писка, что, в общем-то, справедливо, но удивительно. Однако еще удивительней другое. Надоумили его или сам он вызнал, что прилегающие к Гэдойну леса, прибежище беглых холопов, а ныне государевых крестьян (тоже фрукты будь здоров, по норову прямые потомки первых) дают право на титул. Вот он и купил их лет пять, что ли, назад. Поговаривают, будто его эркско-эдинское величество долго удивлялся, что за эти погибельные земли ему еще и заплатили. Он бы, глядишь, и даром отдал.

— И что же герцог делает в своих владениях?

— Торгует, милый мой, и с прибылью!

Вот какая у нас состоялась поучительная беседа.

В герцогский дворец я явился своим ходом. Он стоял в некотором отдалении от прочих загородных домов и гляделся миниатюрным замком в лучшем романском вкусе: две башенки на фасаде, замшелый камень, решетки на чем ни попадя и плоская крыша с бордюром из зубцов, на которой здешняя стража все сутки напролет резалась в «длинный мяч» — только игроки менялись.

Из обширной полупустой передней множество дверей вело, по-видимому, к различным службам и каморкам, а беломраморная лестница с винноцветным ковром — на верхний, парадный этаж. Здесь была зала для гостей, размером поменьше и получше обставленная: скамьи со спинками, вазы, шеренга фамильных портретов на стенах.

Толпа была негустая. Все ждали приезда хозяина. Я доложился и от нечего делать начал слоняться от предка к предку. Живопись была доморощенная, лица бюргеров — уныло добропорядочны, бюргерш — скучно миловидны. Невольно я испустил зевок, для приличия похлопывая себя по губам ладонью — и увидел, что надо мной тихо посмеиваются. То была писаная красавица в сине-серой шелковой робе а-ля королева Бесс, с неуклюжими фижмами и удлиненным корсажем. На полудетской шейке ожерелье из голубого жемчуга, а понизу надпись: «Ее светлость герцогиня Катарина-Франциска-Розабель… Гэдойнская и Селетская.» Франка из Гэдойна. Н-да…

Я простец и олух, более того, всегда им был и теперь уж останусь до конца моего недолгого теперь века! С такими мыслями я отвесил нижайший поклон ее изображению на холсте и тихонько удалился. Вниз по лестнице и в одну из тех дверей. Здесь оказался некий коридорчик, довольно людный и наполненный кухонными ароматами. По нему мои ноги припустили рысью, хотя верхняя часть пока туловища вовсю изображала солидность. Велико дело — господин отлучился из гостевого зала в поисках укромного кабинетика! Далее, как и следовало, я наткнулся на владения поваров, поварят и судомоек — тут можно было прибавить ходу, — потом выскочил на террасу, где лавочники оставляли купленный у них съестной припас; и вот она, приветливо распахнутая дверь на свободу!