Владимир Васильев - Атлантида

— Ты бы ещё на лестничной клетке перед квартирой моей расселась, — сказала я. — С табличкой между ног.

— Ты дома не ночевала! — было сказано мне в ответ, и я молча протиснулась мимо Инги в подъезд. Пока я шла к лифту, за спиной у меня хлопала дверь, стучали каблуки и хныкала Ленка.

— Мария, подожди! Послушай меня!

— Ма-а, мы в школу опоздаем…

— Замолчи. Мария!

Она всё-таки успела проскочить в лифт, прежде чем закрылась дверь. Ленкин ранец прищемило съезжающимися створками, она взвизгнула и заныла ещё громче.

— Ма-а!

— Ребёнок в школу опоздает, — напомнила я.

Инга вскинула на меня глаза. Покрасневшие, наспех подведённые. Чёрные от ярости и мольбы. Я опустила голову и полезла за сигаретой.

— Мы с шести часов тебя ждём, — шепот Инги звучал хрипло. Шум лифта его почти заглушал. — Я уже не знаю, когда тебя можно застать. К телефону ты…

— Чего тебе опять надо? — спрашиваю я, выпуская ей в лицо облачко дыма. Инга щурится, кривит рот, но не возмущается. Ха, в том ли она положении, чтобы возмущаться. Лифт останавливается, я выхожу, мои дорогие родственницы — следом за мной. Они стоят, как побитые собаки, и ждут, пока я открою дверь. Мои пальцы подрагивают, у меня не сразу получается вставить ключ в замок. Ленка тихонько ноет, что ей пора в школу. Инга молчит.

Я распахнула дверь, пошла по коридору, на ходу сбрасывая плащ и туфли. Плащ падает аккурат на вешалку, туфли залетают в ящик для обуви рядышком, носками вперёд. Инга этого не замечает.

— Лена, постой здесь. Подожди здесь, говорю.

— Мам, мне ранец жмёт…

— Где жмёт? Сними его пока. Сними, я потом посмотрю. Подожди здесь.

Ей бы стоило оставить девчонку на улице, думаю я и иду на кухню. Достаю из холодильника графин с минералкой, наливаю полный стакан. Подношу к лицу, потом сплёвываю прилипшую к нижней губе сигарету и долго пью не отрываясь. Инга стоит за моей спиной так тихо, что я не подозревала бы об этом, если б не знала наверняка.

— Нет у меня денег, — говорю я, не оборачиваясь. — Задралась уже повторять тебе, нет у меня денег!

— Мария, маме… очень плохо. Я тебе звонила неделю подряд, ты не отвечала…

Я поставила пустой стакан в раковину, выдвинула ящик стола, вынула запечатанный блок, стала сдирать целлофан.

— Я бы не пришла к тебе больше… ты же знаешь, что не пришла бы. Но ей правда плохо. Ей новое лекарство прописали, его у нас не делают, надо заказывать из Америки…

— Как же ты меня зае…ла, — сказала я. Стоп, а зажигалка-то моя где? В плаще вроде была. Я пошла в коридор, задев по дороге Ингу плечом. Ревёт. Встала в дверях кухни и ревёт, как дура. Ленка в коридоре сидела на полу, возясь с ремешком ранца. Вскинула на меня глазёнки: настороженные, злые. Я отвернулась от неё и обыскала карманы плаща. Пусто. Чёрт, таки потеряла. Интересно, у меня остались спички? После пяти минут лихорадочных поисков по всем кухонным шкафчикам с облегчением обнаруживаю, что остались.

— Не реви, — сказала я, снова сев на табурет. Инга, не слушая, продолжала тихо всхлипывать, привалившись плечом к дверному косяку. — Не реви, слышишь, что сказано? Не могу я вам ничем помочь. Сто раз говорила уже.

— Ты можешь, — боковым зрением вижу, как она вытирает слёзы, не заботясь о том, что размазывает косметику по лицу. — Просто не хочешь.

— Это одно и то же, — ответила я, зная, что она всё равно не сможет понять.

— Доктора говорят, ей несколько месяцев осталось, — сказала Инга.

И замолкла. В квартире тихо, слышно, как на улице перекрикиваются мальчишки и как звякает в коридоре ремешок ранца, с которым возится Ленка.

Инга говорит:

— Это не деньги, Мария, это…

— Уходи, — сказала я. — И не приходи сюда больше. Придёшь ещё раз — морду набью.

Она знает, что я это могу. Я это и сделала в самый первый раз, когда её увидела. Её, чистенькую, розовенькую девочку-припевочку с синими бантиками в волосах. Наша общая мамуля наконец изволила взглянуть на старшую доченьку, которую бросила, едва той стукнул год, ещё и додумалась притащить на встречу свою дочь от второго брака. Познакомить, похвастаться. Нет, я вполне допускаю, что она искренне верила, будто мы подружимся. Она же совсем меня не знала. Сперва я жила с отцом, потом, когда он умер, в интернате, где меня и нашёл Тимур. Большинство Снящих находят в интернатах и детских домах. Я как раз проходила подготовку, когда мамуля решила меня навестить. И сестрёнку мою сводную с собой привела. Порядочно удивилась, надо сказать, когда я вцепилась сестрёнке в патлы и повыдёргивала из них синие бантики вместе с длинными прядями курчавых тёмных волос. У Инги волосы нашей матери. А я рыжая, как таракан. И как мой отец.

Инге тогда было восемь, мне — двенадцать. Подготовку я закончила через год и больше никогда не хотела их убить — ни Ингу, ни нашу мать. Но они-то по старой памяти по-прежнему считали меня психопаткой. Так что мамулю я с тех пор почти не видела. А Ингу видела. И чаще, чем мне хотелось бы.

Инга открыла сумочку, стала рыться — платок ищет небось. На столе прямо перед ней, среди полных пепельниц, стояла салфетница, но Инга не обращала на неё внимания. Наконец нашла, долго сморкалась, потом пошла в ванную, возилась там, видимо, поправляя макияж. Вышла опухшая, красная, несмотря на толстый слой пудры. Посмотрела на меня.

— Ты бы хоть встретилась с ней… перед… — говорит, а у самой в горле всё так и клокочет. Снова сейчас заревёт. У меня начало постукивать в висках.

— Вали отсюда.

Она уходит, но прежде говорит ещё:

— Тебе же достаточно захотеть. Просто захотеть, чтобы она…

Я смотрю в окно.

Ленка в коридоре снова начинает ныть. Потом тихо скрипит входная дверь. Не хлопает — Инга никогда в жизни дверью не хлопнет. Темперамент не тот.

Со стороны может показаться, что я её ненавижу, но это не так. По крайней мере не больше, чем всех других людей.

Я выкурила сигарету. Потом ещё несколько. Потом пошла в спальню, включила вентилятор над кроватью, разделась, легла в постель и проспала тридцать семь часов. Без снов.

Розаров Иван Сергеевич, значит. Рыжий-прерыжий, прямо как я. Взъерошенный, со взглядом голодного воробья. Грация мартовского кота, нализавшегося валерьянки. Одет плохо.

— Садись, — сказала я, — и перестань трястись, не съем. Если бздишь, воды себе налей.

— Я не хочу, спасибо, — отвечает Иван Сергеевич Розаров, дико озирая мою загаженную кухню.

— Тогда просто садись. Так, — я пристально осматриваю его с ног до головы. Четырнадцать лет, самый сок. Чуть позже — и чутьё уже не растормошишь, чуть раньше — и будет, как со мной. — Папа-мама есть?