Екатерина Белецкая - Настоящие

Он вышел к свету, на опушку. Тропинка уходила через луг, и у самой кромки леса, сквозь опавшие листья, пробивался белый клевер. Белые шарики, и ещё, и ещё… Они росли вдоль тропинки, да так много, всё ими усеяно… Странно, как они могут вырасти осенью? Или… да ведь здесь вовсе не осень! — понял Нарелин. Тут лето, летний луг, и даже вроде бы кузнечики стрекочут, как будто июль в самом разгаре. Стало тепло.

Несколько долгих секунд Нарелин не мог это осмыслить, и вдруг — разом — до него дошло, и по телу пробежала дрожь.

Старая-старая песня, из прежних времён, песня про белый клевер, кошку и смерть. Наверное, когда-то она. была детской. Только слишком… нет, не то чтобы грустная. Просто…

Это не объяснить словами, это можно только почувствовать.

Ты мальчишка.

Ты играешь на летнем лугу, солнце греет, запах клевера, цикады стрекочут в траве — и вдруг тебя касается Ветер.

Не простой ветер. Этот Ветер продувал всю вселенную, летел через тёмные бездны пространства, мимо сотен пустынных миров, в нём дыхание вечности, и равнодушие, и ледяной холод смерти, безразличной к тебе. Сквозь летнее небо вдруг проступают звёзды, и ты видишь, как оттуда приходит Смерть. Она вовсе не страшная. Она зыбкий зверёк, туманный котёнок, гуляющий в космосе, где звёзды как шарики клевера на цветущем лугу… Он заглянул сюда только на миг. Он коснётся твоей груди призрачной лапкой (Нарелин улыбнулся сквозь проступившие слёзы — лапка котёнка, что может быть добрее, уютней и мягче, а вот же…) — и ты откроешься вечному холоду, чтобы войти в него навсегда.

Он отшатнулся.

«Не могу я здесь оставаться. Не хочу идти на этот луг. Да, я боюсь, что откроется небо… прости, моя смерть, туманный зверёк, я ещё не готов, мне слишком страшно увидеть тебя… Потом, не сейчас!»

Нарелин сделал шаг назад, другой, едва не споткнулся на какой-то кочке и почти бегом бросился обратно под кроны Осеннего Леса. Сердце билось, всё никак не хотело утихомириться.

Он бежал долго, бездумно и безразлично, словно это было его сущностью — бежать, не думая ни о чём, смывая страх этим бегом, — и вдруг оказалось, что он на берегу реки. Небольшая речка, текущая сквозь Лес, её берега поросли ивняком, а на земле был белый песок, старые веточки, камни, трава стлалась по песку, и кое-где поднималась высокими кипами. Журчала вода.

Нарелин опустился на песок, чтобы отдохнуть, и вдруг вздрогнул: прямо на него из высокой жёлтой травы смотрел Зверик, рыжий котёнок, симбионт.

«Это надо же! Когда он успел выскочить? Я даже не заметил, что он не во мне!»

Зверик лукаво посмотрел на Лина, по-собачьи вильнул хвостом, засверкал радостными глазищами. И вдруг подпрыгнул к эльфу, громко мяукнул и опрокинулся на спину. Зверик катался, махал хвостом, восторженно бил в воздухе лапками, просился поиграть, подставляя свой белый кошачий животик; Нарелин гладил, почёсывал, Зверик скакал за веточкой в его руках…

И вдруг замер в охотничьей стойке, завидев какую-то птицу, заклацал зубами, вытянув мордочку. Птица порхнула в кусты ивняка — и Зверик, забыв обо всём на свете, метнулся за ней.

Треск веток, громкое «мя-а-а-а-а-ау!», всплеск. Нарелин бросился к берегу, но только и успел увидеть, как в тёмных струях мелькнула рыжая шёрстка, всё закрутило течением… Господи, да там водоворот! Эльф в ужасе кинулся следом, ледяная вода обожгла тело…

… и всё исчезло.

Впрочем, мокрым он был по-настоящему. От холодного пота.

Рауль потянулся в постели, ещё до конца не отойдя от жутковатого сна. Было холодно и жарко одновременно. Он скинул одеяло и остался лежать почти обнажённым. Сердце стучало почти как там, во сне, во время бега.

«Зверик, — тихонько позвал Рауль. — Ты как там? В порядке?»

Симбионт привычно толкнулся внутри, и сразу же отлегло от сердца. Ну конечно, всё в порядке. Ты просто слишком много работаешь в последнее время, Рауль. Нервничаешь. Джовис права — нельзя постоянно жить в таком темпе, в конце концов, ты человек, нельзя так — спать раз в трое суток, жить на стимуляторах…

И всё-таки было тревожно. Не снятся подобные сны просто так.

Зверик. Котёнок.

И Смерть тоже в образе котёнка.

«Да что это такое, — подумал Рауль. — Я что же, ношу в себе свою смерть? Нет, не может быть…»

«Ну почему не может быть? — спросил внутренний голос — В некотором роде так есть, было и будет всегда. Ты не хотел понимать, но от этого правда не делалась ложью… Зверик — залог твоей жизни, твой маленький добрый волшебник. Лишись его, и что с тобой станет? Вот именно. И самое паршивое, что обезопасить себя ты не сможешь никак. Остаётся лишь верить, что если столько лет Зверик был тебе верным другом, то так будет и впредь…»

… Но всего этого, конечно, Радал не знал. Зато понимал, что второй большой глупостью была прогулка на Эвен в обществе Санни.

Тот день с самого начала не задался, а кончился настолько плохо, что Радал не мог вспоминать об этом без содрогания.

Странное было чувство. С одной стороны, ему хотелось, чтобы Санни приехала, с другой — любые люди в последнее время стали его раздражать. Учителя, товарищи по группе, наставница Полина… Все. Радал ненавидел выполнять указания, но выполнял их безропотно, сказывались привычки.

На самом деле больше всего ему хотелось снова очутиться в лесу, возле упавшего дерева, лечь и заснуть… чтобы вернуться туда, где ему нужно быть на самом деле. Но сейчас должна была приехать Санни.

В блок очистки полетели обрезки бумаги, листья, пара надоевших логических игрушек и ещё какой-то хлам. Радал и сам не помнил, как эти вещи попали в комнату. Возможно, их принёс кто-то другой, учитель, приятели… Неважно. Мусор нужно убирать.

Вернее, не так. Мусор можно было убирать, но уже два с лишним года Радал делал это лишь изредка. Процесс уборки вызывал кучу неприятных ассоциаций. Об этом Радал не распространялся, но, возможно, кто-то из учителей был осведомлён или догадывался. По поводу уборки Радала трогали крайне редко.

Комната, в которой эти годы жил мальчик, считалась в интернате одной из лучших. Большая, с высоким потолком, квадратная, она имела эркер (предмет зависти других учеников) и была обставлена хорошей деревянной мебелью. Огромное полукруглое окно выходило в лес, вид из него открывался изумительный.

Комнату Радал ненавидел, но не признавался в этом никому.

Слегка прибравшись, он распахнул оконные створки. В помещение ворвался свежий ветер, разом ожили звуки — голоса на улице, шум листвы. Вдали послышался тонкий свист — кто-то прилетел, не иначе. Интернат находился в лесу, посадочная площадка рядом с ним имелась одна-единственная, и флаеры садились тут далеко не каждый день. Выглянув, Радал увидел, что часть детей, игравших на площадке, побежала смотреть, кто прилетел.