Вера Камша - Белая ель

— Богатый у вас дом.

— Не жалуемся.

— Сколько работников держите?

— Зачем нам работники, — наморщил лоб хозяин, — сами управляемся.

— Ой, сами ли?

— А что, хозяин, кошачья роза у тебя не растет? — вмешался Янчи, — да и рябины не видать

— А с чего ей расти, — влезла баба, — сыро здесь, да и на кой ляд нам колючки да кислятина?!

— Чтоб гости незваные не захаживали, — улыбнулся Миклош, — а то крапивы у тебя и той нет.

— Да что ж вы, гости золотые, с бурьяна начали, — расплылась в улыбке тетка, — а в дом зайти? Вино у нас хорошее, хоть кого спросите, тюрегвизе с медом, хлеб горячий, мясо свежее…

— Не ем я человечины, тетка, — отрезал Миклош, — так что не обессудь. Говори, лучше, где работнички ночные лежат?

Мельник судорожно вздохнул и уставился на жену. Мельничиха сложила руки на высокой груди и зачастила.

— Ой, да что это господарь говорит?! Да за что ж нам такое? Живем смирно, никого не трогаем, бедным подаем, десятину платим, в церковь ходим. Да провалиться мне на этом месте, если нечисто у нас! Да покажите мне того, кто про нас плохо скажет, я ему в глаза его подлые плюну.

— Я скажу, — Барболка вышла вперед и стала, глядя мельничихе в глаза, — кто Ильке куклу в синей юбке подбросил? Не ты, скажешь?

— А хоть бы и я? — вскинулась мельничиха, — чего б дитенка и не порадовать? Живем богато, хоть и не тебе, господарка ты наша, чета, вот и делимся.

— Не к добру ты, тетка Магна, щедрой стала, — тряхнула волосами Барболка, — раньше у тебя палого листа по осени не допроситься было. Ну да гостью твою я своими глазами видела. И чем прикормила ты ее, знаю.

— Ух, много ты знаешь! — глаза мельничихи большие, зеленые в золотую крапинку плеснули злостью, смыв с лица и мед, и сахар, — только и я про тебя знаю. Как была сучка течная, так и осталась. Ферек из родного дома по твоей милости ушел, опозорила парня, и все мало тебе?!

— А ну, замолчи, — прикрикнул Миклоша, — а мы поглядим, ушел твой Ферек или здесь лежит, в песьей крови купанный! Работничков стережет.

— Ну, так ищи, — огрызнулась ведьма, — двор большой, а Черная Алати и того больше.

— Найдем, — заверил сын Матяша, — и Ферека, и побратима его могильного, и Пирошку с Илькой. И золото то поганое, которым гостья за постой платят, тоже отыщем.

Мельничиха тронула святую эсперу и поклонилась. Жаба ядовитая, и ведь не ущучишь! Миклош знал, что Барболка права. Не верил, а знал, да поди сыщи укрытую мороком могилу, а найти надо до заката, иначе утечет холодная гостья бледным маревом, и не уймется, пока не отомстит.

Хлопнула дверь, выбежал из дома мальчишка лет пяти, уставился на нежданных гостей, заплакал. Марица тоже плакала. И Илька с Пирошкой, пока были живы. Кто еще знает место могильное? Дочка? Сын? Муж? Или никто? Ведьма сдохнет, не скажет, хоть перевешай у нее на глазах все ее отродье. Того, кто родимым сыном холодную тварь кормил, жалостью не пропрешь, но до вечера гадюка не доживет. Нельзя такую живой оставлять, пусть сдохнет под честным солнцем, на рябиновом костре сгорит, а пепел по четырем дорогам четыре конника разнесут. Чтоб не вернулось ни мышью, ни птицей, ни мухой, ни грибом ядовитым.

Ветер кошкой прыгнул в лицо, солнце брызнуло в глаза алмазной россыпью, и погасло. Миклош потряс головой. Все было прежним, только тревожно звенели вдали колокольчики, звали, требовали.

— Иди, — велел ветер, — иди и увидишь.. иди и найдешь… На грязи нет танца. Убери грязь и танцуй…

— Гици, — Барболка! В черных глазах боль и сила, — Я знаю, где они… Это на лугу. Напротив кривой ракиты.

— Я знаю.

И еще он знает, что они с Барболкой — одно целое. Жизнь Марицы и смерть ведьмы свяжет крепче обручального браслета и людской молвы.

Страшное место, сюда роса и та не падает. Какая роса, тут и травы-то нет, а есть наполовину заполненный пеплом провал, из которого торчат трехрогие ветки. Здесь они и лежат. Оба. Отец да Ферек.

Легкий звон, словно струна лопнула и нет ни ветки, ни золы, ни ямы. Только трава-белоцветка да веселая роса.

— Ничего не вижу, — пожаловался высокий воин с добрыми глазами, кажется, Янчи.

— Поверь на слово, — бросил Миклош Мекчеи, — здесь это.

Почему они с сыном господаря видят, а другие нет? Барболке захотелось вцепиться в чье-нибудь плечо, а еще лучше сбежать, но она только плотней запахнула плащ.

Шестнадцать витязей встали по кругу, где велел Миклош. Они видели только траву, а внизу под слоем холодного пепла шевелилось, исходя злобой зеленое марево. Убить не убьешь, но прогнать в подгорные болота можно

Шестнадцать знавших кровь сабель вошли в землю с четырех сторон, отделяя гнездо от чистой земли. В светлых кленках вспыхнуло солнце, превращая сталь в огонь. Резанул Миклош Мекчеи по руке ножом с роговой рукоятью, тронул кровавой ладонью четыре рябиновых кола, и вошли они в землю, как в масло.

Дальше — просто. Вырыть, выбрать до последней пылинки холодную мерзость, набить яму рябиновыми поленьями и четыре дня жечь костер, а выбранную погань смешать с толченым стеклом, рябиновым углем да кошачьей шерстью, забить в еловые сундуки и на закате утопить в горячем озере, чтоб ни следа, ни памяти. Холодные гости не терпят кошек и еловой смолы, она уйдет, должна уйти...

— Больно! — пухленькая девчушка лет четырех поднялась из травы, по щекам текут слезы, на вышитом платьишке — мокрая земля, — горячо!

— Пирошка!

— Мамка! — малышка заковыляла к Барболке, — на меня! Мамка!

Живая! Боговы охотники, живая!

— Стой! С ума сошла! — кто-то ухватил Барболку, сжал до боли плечи. Пирошка замахала ручонками, за плечом сестренки поднялась насупленная Илька, тоже в земле. На щеке — синее пятно, три пятна на шее.

— Горячо, — пожаловалась старшая, младшая шмыгнула носом, глазенки совсем заплыли.

— Мертвые они, гица! Мертвые!

Широкая спина заслоняет и солнце, и сестренок. Резкий свист, рвущийся из-под земли протяжный ослиный рев. Миклош отступает, какой он бледный. Безголовая Пирошка среди белой травы, рядом — Илька, худенькое тело разрублено пополам, но крови нет, у мертвых кровь не течет.

— Сжечь ведьму! — рычит кто-то под ухом, — и все семя ейное!

Ее дети тоже б стали ведьминым семенем, выйди она за Ферека. Но если б она вышла за Ферека, отец его бы не убил, а мать не скормила обоих холодной гостье. Пирошка была бы жива, и Илька…

Магнины работнички умерли второй раз. На солнце, от чистой стали. Теперь по ним можно плакать, их можно закопать на кладбище, посадить у изголовья калину и кошачьи розы. Больше сестрам не носить воды, не таскать мешков, не искать золота, не уводить живых. Их нет в этом мире, и не будет!