Анатолий Агарков - Семь дней Создателя

Вздохом подавил неосуществившиеся мечты. Имеем, что имеем, и не время фантазировать. Надо возвращаться к костру и брать контроль над бандой помойных придурков. Стану для них шаманом и колдуном, Петром-ключником во вратах рая. Заставлю на себя молиться. Они на руках унесут меня домой к оптимизатору, а уж Билли решит проблемы все.

Вам ещё будут завидовать зажравшиеся городские бюргеры, грозил тем, к кому полз на свет костра.

Нашел, кого бояться — это уже себя упрекал — три класса и коридор суммарно на шестерых против твоей…. пусть немного повреждённой, но ещё — о-го-го! — на что способной головы. Её и надо включать в первую очередь, а ты….

Костёр догорал — рубинился углями, по которым изредка пробегали язычки пламени. Подступившая тьма укрыла покрывалом упившихся, упевшихся и уплесавшихся бичей. В сторонке пыхтело и ворочалось бесформенное нечто — я так подумал, брачная ночь у моей невесты. Ну, помогай Бог!

Эти люди ещё не знают, что их ждёт завтра — пусть спокойно добичуют последние часы.

С этой мыслью уснул.

Это был щебёнчатый карьер. Нет, сначала карьер — добывали бутовый камень, а потом надумали его дробить, и построили щебёнчатый завод. Производственный цех поставили, пристрой для мастерской, административное здание, гараж, котельную. Было время, он процветал, потом забросили — сдох Н-ский ЖБИ, ненужным щебень стал. Вывезли (растащили?) из корпусов всё ценное и забыли об их существовании.

Коммунальщики вспомнили — принялись свозить, сливать, валить жидкие и твёрдые отходы в карьер, замутили голубую воду, одарили округу неистребимой вонью и целлофано-бумажной продукцией. Но и бомжей нечаянной радостью. Три в одном — крыша над головой, поле чудес (свалка) и дурная слава среди обывателей.

Поговаривали горожане, что бандюки ночами увозили свои жертвы на щебзавод, пытали в пустующих корпусах и прятали в воду концы. Тела убиенных покоились на дне карьера, а души блуждали по ночам, и находились очевидцы, утверждавшие, что видели в свете фар белые силуэты в чёрных проёмах окон. Рядом федеральная трасса дугой выгибалась, а за ней берёзовая роща прикрывал городское кладбище. Говорили, страсти неземные творятся в этом гиблом месте. То баба голая, выйдя на обочину, помашет водителю — тормозни, мол, задержись. То сама курносая с косой наизготовку за кюветом привидится. Кто-то чертей наяву зрел. Кому-то гроб дорогу пересёк.

И кувыркались машины с асфальта, а на полосатых столбиках вдоль обочины обновлялись траурные венки.

Бывали мы с Лёвчиком ночной порой на этом повороте смерти. И вот что я Вам скажу — никакой здесь чертовщины нет. Из лесной чащи порою ночной бегают на свалку его обитатели. Видели мы лису, разбойницу рыжую — так сверкнула фиолетовыми зрачками на свет фар, что водитель мой по тормозам ударил.

— О ё…!

И будь асфальт сырой, то кувыркнулся бы "Лексус" вместе с нами.

Ежи, те клубочком свернутся — бойся, проколю! Да где там.

А ещё псы бродячие, коты бездомные — всяку тварь влечёт приторный запах свалки и возможность поживиться.

Теперь бомжи….

Туман, поднявшийся над карьером, растёкся за берега, запрудил окрестность. Проник в наше убежище и осветил его. Вернее рассвет и туман шли об руку — один в разбитые окна, другой в поверженные двери. Заворочались, закряхтели под дерюжками озябшие бичи и меня разбудили.

Было не лучшее утро моей жизни. Не чувствую голода, холода, пить не хочется — можно сказать, априори бытия, но поганое ощущение неудовлетворённости сушит душу. Вторые сутки немытое тело так и скинул бы с себя вместе с мятым костюмом. А что оставил? "Дырку в лобу"? Была бы шишка, было б проще — теплилась надежда: когда-то сойдёт. С этим изъяном в голове как жить? Впрочем, о чём я? Не собираюсь тут жить да и задерживаться надолго.

Ну-ка, подъём, братва бездомная, бичи помойные, беззаботные безработные. Дело есть на миллион — снесите-ка меня на Сиреневую 12. И да воздастся вам!

Боря Свиное Ухо выбрался из-под дерюжки, потянулся, трубно дунул меж ягодиц, спустил штаны и принялся мочиться в костёр. Брызги с кирпичей попали мне на ладонь. Встать двинуть в челюсть? Не получится. Убрал руку и в следующее мгновение уворачивался от направленной в меня струи.

— Что, буржуин, гребуешь? А как лакать заставлю….

Заныло под ложечкой. Не хватает тяму вот эту мразь двуногую в асфальт морально закатать. Какие-то слова сказать — убить, расплющить, раздавить. А может, молча схватить за мошонку и показать, кто в коллективе нынче бригадир.

Прихватило под ложечкой. Слов нет, сил нет. На что надеялся ты, Гладышев? Приручить это дерьмо? Да не во веки…. Надо было бежать, пока была возможность. А на эти отбросы, какая надежда! Забитые, задавленные, донельзя униженные они не знают жалости к слабейшему. Мыслил стать лучом света в тёмном царстве, а оказался предметом нечаянной радости: поиздеваться над беспомощным — то ли не праздник.

— Кащеевна, — в стороне ворчал Макс Афганец, ворочаясь с боку на бок и ощупывая штаны и пиджачишко, — зарекался с тобой ложиться — опять напрудонила по самые уши. Откуда в тебе сулей стока берётся?

Невеста покинула брачное ложе, подсела к костру, задрала подол цветастой юбки, разглядывая влажные разводья.

— Сам ты фуришься, культявый.

— Если б я, — огрызался одноногий, — то почему тогда Упырь сырой? Ты ж промеж нас лежала, и оросила.

— Вставай, кровосос, — ткнул драным зонтом, заменявшим ему костыль, неподвижную спину, — захлебнёшься. Ишь пригрелся в лужаке.

Филька выпростался из-под овчины, сел, протёр глаза, прокашлялся и сплюнул.

— Похмелиться ба.

Уч-Кудук встал на четвереньки и, что было мочи, дунул в потухший костёр. Серый пепел оголил чёрные угли.

— Опять ты, тварь, в костёр мочился!

— Почему я? — ощерился трактирщик бывший. — Это буржуй по своей барской привычке.

— Да он не может встать.

— Дак он с колен.

— А вчера кто?

— Вчера можа и я — плохо помню: упились.

— Да-а, — бородач сменил гнев на милость. — Вот был вечерок-то — зараз мы флаконов шесть, а то семь оприходовали. Ты сколь принёс?

— Хрена ли считать, итить надо, промышлять.

— А с буржуем, что делать?

Все уставились на меня.

— Слышь, буржуй, за тебя нам что-нибудь отвалят?

— Или ты сам раскошелишься?

Вот она, переломная минута. Надо брать быка за рога. Надо сказать что-то такое, чтобы они повалились в ноги от моих слов и прослезились. Только где эти слова? Неужто я и мыслить разучился?

— Чего молчишь?

— Где твой дом? Куда вести тебя?

— Не вести, а везти — ведь он не ходячий.