Клиффорд Саймак - Заповедник гоблинов: Фантастические романы

— Я думаю, больше всего деда разозлило то, что мы бросили веревки, — сказал Харкорт. — Он долго внушал мне, как трудно сейчас достать веревку, какой я бестолковый и как мало шансов, что из меня получится что-нибудь путное. К тому времени, как он выдохся, я уже чувствовал себя совершенным ничтожеством. По-моему, он хотел и меня высечь, но передумал. Лучше бы высек: это мне было бы легче, чем выслушивать все, что он наговорил.

— Кстати, — заметил аббат, — я частенько подумывал, не летает ли до сих пор где-нибудь поблизости дракон с твоей веревкой на шее.

— Я тоже об этом думал, — сказал Харкорт.

— Давно уж я не видел драконов, — продолжал аббат. — Не могу сказать, чтобы я об этом жалел. Гнусные создания. И никакой управы на них нет. Свалится с неба, как камень на голову, ударит с лету — и тут же снова вверх, так что и оглянуться не успеешь. Сколько раз бывало — прилетит дракон, схватит корову и тащит. Мне всегда было так жалко бедное животное. Ведь драконы их не убивают, а уносят живыми. Помню, как-то один схватил сразу двух свиней, по одной в каждую лапу — это непростое дело, даже для дракона. Никогда не забуду, как они визжали. Свиньи вообще здоровы визжать, а эти две, когда болтались у дракона в когтях, должно быть, поставили рекорд — громче, наверное, никто никогда не визжал во всем крещеном мире. Я бежал за этим драконом, грозил ему кулаком и кричал всякие слова, которые теперь как духовное лицо и повторить не могу, потому что должен думать о душе. Но теперь драконов стало куда меньше. И вся Нечисть, что покрупнее — тролли, великаны-людоеды и прочие, — на нашем берегу тоже не показывается. Через реку перебираются разве что феи, да эльфы, да те из гоблинов, кто помельче, а с ними управиться легко. Только мороки много, а опасности на самом деле никакой.

— Нечисть сейчас между двух огней, — сказал Харкорт. — К востоку и к северу от них — варвары, а к югу — наши легионы. Хотя не понимаю, чем страшны ей легионы, когда их

отвели так далеко от границы — и здесь, и в других местах. Отвели, наверное, из каких-нибудь дурацких политических соображений. Я думаю, Нечисть боится нас, хоть это и трудно себе представить. Не только нас с вами, конечно, а всех, кто живет в укрепленных постах и замках вдоль реки.

— Может быть, и так, — согласился аббат. — Семь лет назад они захватили наше аббатство — должен сказать, без особого труда, ведь редко кто из монахов умеет драться — и еще несколько монастырей, и множество поместий, что были вовсе не укреплены или укреплены плохо, но замки — и те, что вверх по реке, и ниже — почти все устояли и задали им жару. Правда, Фонтен они все-таки взяли…

Аббат внезапно умолк, и наступило неловкое молчание. Потом он сказал:

— Прости меня, Чарлз. Мне не надо было это говорить. Такой уж у меня длинный язык, никак с ним не сладишь.

— Ничего, — ответил Харкорт, — Воспоминания с годами тускнеют. Мне уже не больно. Свыкся.

Хотя на самом деле это неправда, подумал он про себя. Это воспоминание с годами не потускнело, оно все еще причиняло ему боль, и свыкнуться с этим он не мог.

Он все еще явственно представлял себе ее такой, какой видел в последний раз, в то майское утро: пряди золотистых волос, падавшие ей на лицо от порыва весеннего ветерка, ее стройную фигурку на фоне голубого неба, когда она прощалась с ним, садясь на коня. Из-за того, что волосы, развевавшиеся по ветру, закрыли тогда ее лицо, он теперь не мог его припомнить. Когда-то он готов был поклясться, что никогда его не забудет, что для этого ему даже не нужно ее видеть, ведь ее черты навечно врезались ему в память. И все же с годами, он их забыл. Может быть, время хочет таким способом помочь мне, подумал он. Но лучше бы оно не пыталось.

«Элоиза! — сказал он про себя. — Если бы только я мог припомнить, если бы я мог снова представить себе твое лицо!..» Он знал, что это было смеющееся, радостное лицо, но не мог теперь вспомнить ни веселых морщинок, которые появлялись у нее вокруг глаз, когда она смеялась, ни очертаний ее улыбающихся губ.

Аббат протянул бутылку, и Харкорт машинально подставил свой бокал. Аббат наполнил его, плеснул немного себе и снова откинулся в кресле.

— Может быть, так оно и лучше, — продолжал он. — Это длится уже не одно столетие — ты сам говоришь, что начиная с четвертого века. На востоке и севере варвары, на западе и юге мы, а Нечисть посередине. И все качается туда-сюда, как маятник. Пятьсот с чем-то лет назад Нечисть отступила — может быть, потому, что давление варваров ослабло, а Рим наступал. Рим тогда был силен, как никогда, это было время нашего недолгого Возрождения. Потом его слабые ростки погибли — может быть, причиной и стал новый натиск Нечисти, трудно сказать: возможно, они в любом случае не смогли бы выжить. Еще позже, без малого лет двести назад, варвары снова начали теснить Нечисть, и она, нуждаясь в жизненном пространстве, снова обрушилась на нас. Рим в это время был в упадке, его легионы откатились назад, а вместе с ними множество беженцев. После этого граница прошла по нашей реке, она и до сих пор здесь. Но я хочу сказать вот что — Нечисть все еще служит буфером между нами и варварами. И из двух зол Нечисть, возможно, меньшее. Мы ее знаем, поведение ее более или менее можем предвидеть. Пожалуй, для нас лучше, что на той стороне реки — Нечисть, а не варвары.

— Ну, не знаю, — сказал Харкорт. — Варвары все-таки люди, и мы воевали бы с ними как с людьми — сталь против стали. А Нечисть — совсем другое дело. Она дерется зубами и когтями, она обдает тебя своим гнусным дыханием, она не признает никаких правил. И перебить ее не так просто — лезет и лезет. Я уже по горло сыт и Нечистью, и ее манерой драться.

Аббат наклонился вперед.

— В тот набег мы лишились многих достойнейших братьев и почти всего, что у нас было. Но есть очень странная вещь, она не дает мне покоя, когда я припоминаю все, что мы потеряли. Там была одна вещь, которая ничего особенного собой, конечно, не представляла. Может быть, ты ее помнишь. Маленькая стеклянная призма, в которой спрятана радуга.

— Помню, — сказал Харкорт, — Мне ее показывали в детстве. По-моему, при этом был и ты с Хью.

— Да, теперь и я вспомнил. Мы при этом были.

— Кто-то из монахов, не помню кто, привел нас в святилище и показал эту призму. Из окна под самым потолком падал луч света, и когда монах поднял призму, чтобы луч упал на нее, она вдруг засияла всеми цветами радуги.

— Пустячок, конечно, — продолжал аббат, — Просто забавная игрушка. Хотя, если подумать, может быть, и не просто игрушка. А, например, произведение искусства. Ее сделал ка— кой-то древний мастер. Одни говорили, в Риме, другие — в Галлии. Вырезал из куска чистейшего хрусталя и отшлифовал по всем правилам. Скорее всего, это было много сотен лет назад — возможно, в тот краткий миг Возрождения.