Александр Чернобровкин - Были древних русичей

– Иди, – повторил старший «коршун», показал нагайкой помощникам, чтобы следовали за ним, и вразвалку, с ленцой пошел к княжескому терему.

– Эк он тебя, ирод! – посочувствовал скомороху плюгавенький мужичонка, от которого за версту несло медовухой. – Рад выслужиться, пес шелудивый!

Скоморох опустил руки, и мужичонка заметил, что на лице нет отметин от нагайки, и недоуменно скривился. Подергал клочковатую бороду, настолько растрепанную, будто только что за нее таскали, мужичок произнес менее гневным тоном:

– Этот еще ничего, не слишком ретивый, жалость знает. Не служи он у тиуна, золотой человек был бы. – Он опять подергал бороду. – Вот тиун у нас – этот воистину ехидна кровожадная! По лику – праведник, по делам – отродье сатаны..

– Что ж князю не пожалуетесь?

– Били челом на тиуна – а толку? – Мужичонка поскреб снизу подбородок – Тиун так повернул, что челобитчики и оказались виновными. А когда князь уехал, со свету их сжил. Видать, за грехи наши бог наказал нас этим отродьем. – Он перекрестился и пошел к тому ряду, где торговали медами.

Мальчик отдал деду пять монет – две копейки и три полукопейки – и произнес без обиды:

– И отсюда гонят.

– На то они и вольные хлеба: вольно и без хлеба остаться, – с наигранной бодростью сказал скоморох. – Что ж, пойдем дальше искать счастья.

Они купили два калача и кринку топленого молока, которые съели тут же, вернув посудину торговке – худой и сутулой старухе с кривым носом. Походив между рядами, скоморох поприценивался к разным товарам, поторговался и даже уговорил глуповатого мужичка продать телушку за полушку, а когда пришло время бить по рукам, рассмеялся весело. Засмеялись и те, кто любопытства ради наблюдал за торгом, и начали подшучивать над мужиком, хотя перед этим принимали все на полном серьезе и даже советовали не платить так дорого.

С базарной площади скоморох и мальчик вышли на ту улицу, по которой попали в село. Впереди заворачивали к терему три «коршуна». Видимо, из-за них и была пуста улица. Лишь кудлатая собака лежала в тени колодезного сруба и со страхом поглядывала на чужих. Во дворе напротив колодца с шумом распахнулись ворота, и собака, пождав хвост и уши, метнулась в кусты.

Из ворот вылетел черно-коричневый бык, широкогрудый, с налитыми кровью глазами и обломанным левым рогом. В ноздре торчало кольцо, с которого свисал обрывок толстой цепи.

Со двора послышался крик мужчины, одновременно сердитый и испуганный:

– Стой, чертово семя! Стой, кому говорят!

Бык мотнул головой, притопнул копытом и, наклонив голову и волоча обрывок цепи по дороге, попер на деда и внука. Казалось, нет на свете силы, которая сможет остановить эту глыбищу.

Скоморох скинул с плеч торбу, сунул ее мальчику и загородил его собой. Глубоко вздохнув, он уставился в бычьи глаза, большие и красно-черные, и напрягся всем телом так, точно уже столкнулся с рассвирепевшим животным. Буквально в сажени от человека бык словно бы налетел на крепкий дубовый забор, замер на месте и гневно забил копытами и замотал головой и цепью, поднимая серую пыль. Скоморох наклонил голову к левому плечу – и бык наклонил голову, но к правому; человек наклонил к правому – животное отзеркалило его движение; тогда старик резко запрокинул голову, будто от удара по затылку, – бык попробовал повторить, но не сумел и сразу обмяк, стал казаться ниже и худее. Человеческая рука опустилась на обломанный рог и повела покорное животное к распахнутым воротам, в которых стоял с кнутом босой мужик в рубахе навыпуск и смотрел на быка с подозрительностью, точно ему хотели всучить чужую скотину вместо его собственной. Отпущенный скоморохом, бык прошел в дальний конец подворья и остановился у столба, на котором висел обрывок цепи и, тихий и послушный, ждал, когда прикуют по-новой. Очнувшись, хозяин быстро подбежал к нему и сноровисто сделал это.

– Вернулся, чертово семя, – с любовью приговаривал мужик; – не успел набедокурить!

– И часто он срывается? – спросил скоморох.

– Частенько. И такой разбойник: двух человек уже покалечил, а сколько добра переломал – не счесть! Совсем меня разорил!

– Продал бы его или забил.

– Продать – никто не покупает, знают его норов, а забить – рука не поднимается: больно люб он мне, – пожаловался мужик, почесывая быка за ухом, большим и заросшим длинной густой шерстью.

Скоморох сочувственно покивал головой и, вспомнив что-то, уставился на хозяина быка пристальным, тяжелым взглядом. Мужик обмяк, глаза его посоловели, а ноги подогнулись, словно вот-вот падет на колени.

– Цепь тонковата, поменять надо, – заговорил скоморох монотонно и растягивая гласные. – Ладно, в следующее воскресенье поменяю. Как служба в церкви закончится, тиун будет проходить мимо моего двора, тогда и раскую быка, чтобы цепь поменять. Раскую, а бык вырвется, чертово семя. А пусть побегает! Заплачу еще раз вино – всего затрат-то. Зато тиуна пуганет. Ферязь на тиуне красная – ох, как не понравится быку, рассвирепеет! А пусть свирепеет. Не я виноват буду, а бык… Не я виноват буду… Не я… В следующее воскресенье, после заутрени… После заутрени.

Скоморох провел рукой перед лицом мужика и другим голосом, громким и печальным, произнес:

– Так, говоришь, нет молока на продажу, хозяйка все на базар снесла?

– Нет, – быстро подтвердил мужик и уставился на скомороха удивленно, словно тот из-под земли появился.

– Нет так нет, – развел руками старик и повернулся к мальчику: – Пойдем у соседей спросим.

Хозяин быка проводил их до ворот и надолго замер там, глядя вслед старику и мальчику и пытаясь вспомнить что-то очень важное.

Чумак

Стоявшая на вершине кургана каменная баба – серо-желтая, безносая, безухая и безглазая, похожая на плохо ошкуренный, толстый пень, – вдруг загорелась в последних лучах заходящего солнца робким, неярким, розоватым светом, словно вытекающим из крупных оспин, сплошь изъевших ее. Она казалась и величественной и понурой одновременно, вроде бы ничего не могла видеть и в то же время как бы смотрела во все стороны: и на небо, голубое и безоблачное, чуть подрумяненное на западе, где из него выдавливался узкий золотисто-красный солнечный серпик, и на степь, распластавшуюся от края до края зеленовато-рыжей шкурой с седыми пятнами ковыля, и с особым, казалось, вниманием на обоз из шести возов, запряженных парами лениво вышагивающих, серых волов.

В шестом возе, выстланном попоной из воловьей шкуры, лежал набоку, подперев голову рукой, молодой чумак в надетой набекрень соломенной шляпе с широкими, обвисшими краями, в холщовой белой рубахе навыпуск, подпоясанной коричневым кожаным ремешком, в серо-черных портах с латкой на левом колене. Он неотрывно смотрел на каменную бабу, точно надеялся поймать ее взгляд, и на его вытянутом скуластом лице шевелились, как бы беззвучно упрашивая посмотреть на него, чувственные, красиво очерченные губы.