Вероника Иванова - Звенья одной цепи

Пальцы сами потянули щеколду вниз.

За окном не чувствовалось ни дуновения, словно воздух остановился, чем-то напуганный, а может быть, восхищённый. Молчаливая ночь, самая верная подружка из всех, сколько раз они были вместе! Сколько раз слушали тихое дыхание друг друга, надеясь найти в нём упокоение, чтобы забыться сном…

Лодия вдохнула морозную сырость так глубоко, как только смогла, и сразу же ощутила то, что сначала полагала подарком судьбы, а потом нарекла проклятием.

Музыка. Она снова раскрывала свой бутон где-то в костяной клетке рёбер. Протяжная, гулкая, еле слышная, а потом неуклонно набирающая силу. Можно было взять в руки лютню и попробовать сыграть то, что рвётся наружу, но Лодия знала наверняка: не получится. Все звуки, извлекаемые её пальцами, всегда появлялись на свет уже лишёнными жизни. Как будто она боялась отпустить на свободу дитя своей души и собственноручно раз за разом… убивала.

Только она больше не хотела становиться убийцей. Будь что будет, но этот младенец, самый выстраданный из всех, заслуживает рождения! Нужно лишь набраться смелости для первого удара по струнам. Или не смелости, а… Да. Ощущения холода затянувшейся весны. Пальцы должны быть столь же мёрзлыми, как земля, иначе ничего не получится.

Мёрзлыми.

Лодия потянулась к мерцающей, уже густо-синей, искорке, не думая, что снег такого цвета никогда не падал с небес этого мира. Потянулась, чтобы набраться холода, а наполнилась огнём. Пальцы словно попали в костёр, окутались языками бурно полыхнувшего синего пламени и на мгновение потеряли всякую чувствительность, чтобы тут же ощутить всё сразу.

Щербинки подоконника, в которых застыли струйки воды, стёкшие с крыши. Шов на запястье, в сотый раз залохматившийся и слегка натирающий кожу. Свист ветра, снова начавшего свой разбег. Горьковатый дым, потянувшийся из камина: должно быть, среди поленьев попало одно сырое. Струны, впервые встретившие пальцы как друзей, а не как врагов. Мир, огромный и тысячеликий. Но главным было совсем другое.

Лодия чувствовала себя.

Заколка лопнула, тяжёлые чёрные локоны рассыпались по узким плечам. Стен темницы больше не существовало, и душа замерла, выбирая, по какой дороге продолжить свой путь.

Женщина улыбнулась, склонилась над лютней, словно над ребёнком, и раздался крик.

Первый крик пришедшей в мир музыки.

И сейчас…

Был ли я неудачником? В течение прошедших суток — определённо нет. Ровно столько же раз, сколько меня настигало поражение, вслед за ним снисходило и своего рода вознаграждение, которым мне, правда, не удавалось воспользоваться. По причине собственной же дурости.

Что потянуло мою упрямую голову выяснять личность доносчика? Мне и делить с ним было нечего, да и встретиться, возможно, не пришлось бы больше ни разу в жизни. Тогда зачем? Затем чтобы узнать нечто новое. Ещё одну причину старого как мир поступка. Привычка сработала? Она самая. Если тебя много лет подряд учили наблюдать и сопоставлять увиденное со всеми возможными объяснениями, в какой-то миг перестаёшь осознавать, что не нужно пытаться понять всё на свете. И конечно же забываешь себя вовремя одёргивать.

Да и кто мог предположить, что юнец окажется внебрачным отпрыском управителя городской стражи, не без стараний настырной мамочки начавшим карьеру в отцовских владениях? Обвинение прозвучало смехотворно, никаких телесных повреждений, кроме гневного румянца на щеках юноши, осмотру патруля не предстало, зато дама топала ногами, потрясала грудями и медальоном, обеспечивавшим исполнение любых капризов, потому вечер закончился тем, чем и должен был. Безмятежным сном в городской тюрьме.

Пожалуй, моё настроение по сравнению с мыслями и чувствами, посетившими стражников, можно было назвать вполне радужным. Задерживать далее, чем случится разбирательство, меня не станут, более того, как только я не явлюсь к утренней поверке, начальство начнёт искать нерадивого сопроводителя, и горе чадолюбивому управителю, если я отыщусь в камере, а не на свободе. Стражники и так расстарались, поместив меня в то крыло, где обычно коротали дни заключения люди, повинные в растратах, а не кровопролитии: здесь было тихо и скучно, совсем по-домашнему. Камеры слева и справа пустовали, так что моему спокойному сну не мешало ничего, кроме шаркающих шагов ежечасного обхода. Правда, ближе к утру проснуться всё-таки пришлось, по причине того что за решёткой, отделяющей мою камеру от соседской, появился постоялец.

Прибыл он в беспамятстве либо в сильном опьянении, поскольку его втащили под руки и не подающим признаков жизни кулем сгрузили на лежанку. Стражники удалились, я прикинул, что в следующий раз они появятся не ранее чем через полчаса, а стало быть, у меня есть возможность задремать, и уже хотел повернуться к стене, пряча лицо от света коридорного факела, но не успел даже притвориться спящим, как куль зашевелился.

— Э-это что за место?

Следовало бы промолчать, но я вдруг живо представил себе, как не получивший ответа узник начинает кричать, и решил, что любопытство нужно давить в зародыше.

— Тюрьма.

Осмыслив услышанное, парень переспросил:

— Настоящая?

— А разве другие бывают?

Он задумался на предложенную тему, минут пять ворочался, пытаясь то ли пытаясь подняться, то ли устроиться поудобнее, потом всё же сел.

— А как я здесь очутился?

У кого-то в памяти возникают пробелы, у кого-то провалы, и, хотя меня работа лекаря никогда не прельщала, парня почему-то стало жалко. Совсем немного, однако достаточно для того, чтобы продолжить разговор.

— Тебя сюда принесли.

— Почему?

— Потому, что ты не мог идти сам.

Он растерянно посмотрел на свои ноги.

— Не мог?

Я пожал плечами, не надеясь, впрочем, что собеседник разглядит этот жест и поймёт сопровождающее его настроение, но другого ответа у меня всё равно не нашлось.

Парень тряхнул головой и поднялся с лежанки. Стоять у него вполне получалось, а вот ходить — не слишком: едва смог добраться до разделяющей нас решётки и вцепился в неё, как в последнюю надежду.

Ещё один юнец на мою голову… Этот, правда, вроде бы потише. Невысокий, тощий, как соломинка, про таких в народе говорят: непонятно, в чём душа держится. Впрочем, ещё нарастит мяса на костях, ему, скорее всего, и восемнадцати ещё не исполнилось. Одет недурно, почти зажиточно, хотя пуговицы с курточки чудесным образом куда-то исчезли, оставив о себе воспоминание в виде обрывков ниток. Стражники пошуровали? С них станется. Хорошо, что меня по голове никто не прикладывал, иначе тоже очнулся бы обобранным. А шишка у него знатная будет, когда до конца вздуется…