Наталья Колпакова - Лучший из миров

– Почему? – перебил Дан.

– Глотатель, – пояснила она так, словно речь шла о чем-то самоочевидном.

Предупреждая новый приступ ее отчаяния, Дан раскидал по тарелкам сосиски, вскрыл банку горошка. Пододвинул тарелку к пленнице:

– Ешь!

Девчонка беспокойно заерзала, и Дан, сообразив, в чем дело, добавил уже мягче:

– Это сосиска. Это вилка. Берешь вот так. Накалываешь. Видишь, довольно удобно, если приноровиться.

Дан не успел опомниться, как ее тарелка опустела.

– Еще?

Она с готовностью кивнула, и он попросту переложил ей пару сосисок со своей тарелки.

– Ты когда последний раз ела?

– Два дня, – неразборчиво пробормотала она с набитым ртом.

Он дал ей спокойно доесть, налил себе еще кофе и негромко предложил:

– Рассказывай, наконец.

Наверное, это и была пресловутая интуиция – это неуловимое нечто. А может (но Мирон гнал эту мысль, от которой отчего-то прорывалась в нутре болезненная свербящая пустота), даже нечто большее. Знание. Готовое, невесть откуда приходящее и совсем, совсем ненужное. Пугающее и бесполезное. Он слишком многое знал заранее – из ничего, на пустом месте. В работе это его свойство часто пригождалось – коллеги восхищенно ахали: «Ну и нюх у тебя!» – и потому не беспокоило. Мирон не доискивался причин, просто шел в указанном направлении, подбирая драгоценные камушки фактов. Но изредка случались в жизни моменты, с профессией не связанные, когда прозрения иначе как ужасными назвать было нельзя. Тут-то и выпирала полная Миронова беспомощность, а дальше – дальше у него было сколько угодно времени, чтобы копаться в себе и самоедствовать. И тогда неотвязный вопрос об источнике этого подлого знания вновь выкарабкивался на поверхность, как не в меру упорный мертвец из заброшенной могилки, чтобы преследовать Мирона и душить его по ночам. Он не мог, не смел остановиться и открыто взглянуть в глаза мертвецу. Слишком страшно! А разобраться надо было. Он, наверное, и в дознаватели-то пошел… Нет, не сюда. Сюда нельзя. Об этом он думать не будет. Просто иногда Мирону казалось, будто он должен найти человека. И тогда он спотыкался на середине слова ли, шага и замирал по колено в потоке жизни, потерянно озираясь. Кого-то не было рядом. Кого-то близкого, надежного, самого важного, и маленький беззащитный Мирон стоял в холодной воде, цепенея, и боялся подать голос. Тогда он видел происходящее вокруг словно бы сквозь прозрачную, стремительно несущуюся пелену, как если бы стоял позади водопада. Стоял и убеждал себя, что это сон, и хотел проснуться, в то же время цепенея от ужаса. Где сон? Там, за пеленой, или здесь, по эту сторону обжигающе ледяных брызг, где, кажется, и нет ничего больше, кроме воды, скользких камней и одиночества, но что же тогда холодит спину и почему так страшно обернуться назад, в черную пасть пещеры? Иногда ему казалось, кто-то зовет его оттуда, из невозможного далека. Зовет добрым и таким родным голосом, обволакивающим, как байковое одеяльце, что слезы наворачивались на глаза. И Мирон просыпался. Возвращался. Всегда сюда, где не было никакой пещеры, шла обычная жизнь и он служил дознавателем. Но кто мог ручаться, что в следующий раз он не промахнется? Или, что того хуже, проснется по-настоящему – и окажется, что все наоборот?

На сей раз Мирон опомнился на лестнице, темноватой и негостеприимно крутой лестнице родного территориального присутствия. Ноги все делали правильно – несли его на второй этаж, где в крохотной комнатенке их, бедолаг, теснилось сразу трое. Там Миронов стол, неловко втиснутый как-то наперекосяк, чтобы разнузданное послеобеденное солнце не засвечивало и без того слепенький мониторчик. У входа кривобокий шкаф, на котором стоически чахнет какое-то колчерукое растение. Постер «Галактических войн» на двери – закрыл и наслаждайся разноцветными харями внеземных героев, а начальство, ежели почтит присутствием, дверь всегда нараспашку оставляет, вот и не видит непорядка. Теснота такая, что за стол приходилось протискиваться бочком. Мирону там было хорошо, он не любил гулкой пустоты просторных помещений. Он прошел, скрипя вздутым линолеумом, мимо начальственного кабинета, где в предбаннике с мышиным шелестом перепархивали по клавиатуре пальцы секретарши. Мимо темных людей с одинаковыми лицами, пришибленно сидящих на стульях в ряд. Все как один вскидывали на дознавателя глаза, и вылинявшие эти глаза оживали, вспыхивали необъяснимой надеждой. Дверь в кабинет была распахнута, открывая в облезлой рамке прелестную жанровую сценку «Барышни у офицеров». Две молоденькие свистушки (Мирон невольно приосанился), яркие, порывистые, как попугайчики, тараторили, перебивая друг друга. Стас вел опрос, солидно кивал, к месту вставляя уточнения, и подружки всякий раз восхищенно примолкали, прежде чем разразиться очередной трелью. Мирон проскользнул в кабинет, вопросительно кивнул релаксирующему в уголке за шкафом Тиму. Тот подмигнул.

– Первокурсницы, у них тут общага рядом, знаешь? Вроде соседка у них пропала, ночевать не пришла. Перепугались, дурехи!

Мирон нахмурился, и Тим торопливо пояснил:

– Да на свиданку она усвистала, вчера вечером. Мужика, говорят, классного подцепила, с машиной, с деньгами. Вроде, хвасталась, художник. Завидуют! Девчонки провинциальные, сам понимаешь. – Сослуживец многозначительно помолчал. – Покатается и приедет. Трех дней-то еще не прошло! Но ты ж знаешь Стаса, только дай хвостом перед девками покрутить. Как же, дознаватель, спаситель юных дев…

Мирон смолчал, только отвернулся и с уважением взглянул на двух студенточек. Они уже свесили пестрые локоны на рисуночный опросник, составляли описание пропавшей.

– Молодцы, девочки, – сказал он негромко. – Правильно сделали, что пришли. Отыщем мы вашу подругу.

Они дружно повернулись, взглянули умненькими глазками из-под криво выстриженных многоцветных челок.

– Да все с ней нормально, – недовольно пробасил Тим. – Еще небось вставит им за то, что личную жизнь порушили!

– Может, и вставит, – отрезал Мирон. – А может, спасибо скажет.

Мирон не был птичкой-первокурсницей, но тоже считал, что не нужно ждать три дня, чтобы начать искать пропавшего человека. Ей семнадцать, она месяц как живет совсем одна в огромном чужом городе. Не пришла ночевать, телефон молчит. Если вещь какая пропадет – пусть даже совсем пустяшная, ручка там или еще что, – сразу панику поднимаем, орем, суетимся, все с ног на голову переворачиваем. А тут человек. Мирон и сам не вполне понимал, отчего его так разобрало. Только знал: он отдаст все что угодно, чтобы люди не пропадали. Даже совсем-совсем посторонние. Даже те, о которых он никогда не слышал. Почему-то для него это было жизненно важно.