Наталия Ипатова - Сказки зимнего перекрестка

— Если вы полагаете, что это нужно… — покорно сказал Марк.

Ей захотелось расплакаться. Марк явно не желал знакомиться с кем бы то ни было еще. Он уже и знать ничего не хотел. Он просто смертельно устал.

— Идите за мной, — велела она, пользуясь своей властью приказывать. — Я покажу вас Локрусту.

Эта комната была слишком велика для его маленького тела. Она вмещала в себя слишком много пугавших его внезапных звуков. Сам крохотный, тщедушный, белесый, болезненно хрупкий, он безотчетно старался еще съежиться, стать ничем, всего лишь дрожанием воздуха, неуловимым «зайчиком» на каменной стене. Он любил свою работу, он не имел на этом свете ничего, кроме нее, да, может быть, жалких остатков изломанной жизни. Тому, что он делал, он предавался со страстью юного влюбленного… или безумца. Впрочем, он не был уверен в том, что не безумен.

Две узкие вертикальные бойницы прорезали восточную стену его комнаты и давали достаточно света, именно такого, в каком он нуждался: на пути сквозь толщу камня беспощадные лучи рассеивались, подергивались мягкой пыльной дымкой. Он бы не вынес прямого света, как не выносил повышенных голосов, резких движений, лязга железа и прочих бурных проявлений агрессивных форм жизни.

Сейчас он ждал, забившись в угол и недоверчиво поглядывая вдоль столов, в кажущемся беспорядке уставленных тиглями и жаровенками, ступками и горшочками и даже дорогими стеклянными колбами и ретортами. Вдоль стен на полках громоздились банки со снадобьями, изготовлением которых он усердно занимался, пока снег не укрыл землю. Пахло сухой пылью и смесью трав. В тщательно запертом, окованном железом сундуке, на котором он сейчас сидел, он хранил книги. Все это, скопившееся за двадцать с лишним лет, стояло так тесно друг к другу, что было непонятно, как вообще тут ходить. Однако сам он проскальзывал здесь, шумя не больше, чем мышь, на которую, честно говоря, он изрядно смахивал. Его вполне устраивало то, что его убежище и обиталище пользуется у основной невежественной массы обитателей замка д’Орбуа репутацией проклятого места, где совершаются ужасные богопротивные обряды. Благодаря этому к нему меньше совались, хотя, конечно, никакие страхи не могли удержать замковых прислужниц, когда они остро нуждались в приворотном зелье. Нет-нет, и постучит в дверь неуклюжий ратник, испрашивая придающий силы или неуязвимость амулет,

Локруст никому не отказывал. Он не смел смеяться им в лицо, зная, что стоит лишь поколебаться благосклонности герцога, как все те, кому он услужал, станут самыми искренними его гонителями и палачами. Он не смеялся над ними и наедине с собой, должно быть, потому, что разучился смеяться, а может, никогда не умел.

Он полагал, что может судить об этом. Сколько хворей он исцелил, сколько принял безнадежных родов, он потерял и счет, он не брал платы, облегчая страдания из робкой надежды, что за это они будут с ним добры, однако люди никогда не поверят в то, что ты не причиняешь им зло, если они считают тебя в силах делать это.

Это было в каждом его кошмарном сне. Полупьяные палачи в присутствии полуграмотных монахов разбирали его по косточкам, и он признавался в любом грехе, какой подсказывало им их безудержное воображение.

Он обхватил себя руками за плечи. Всякий раз смена сезонов напоминала о себе болью в вывернутых на дыбе суставах. Как они волокли его на костер! Стоило ему закрыть глаза, и он снова содрогался от летящих в него плевков и проклятий. И знал, что вот у этой он вылечил ребенка, а этому — исцелил воспаленную руку, которую иначе пришлось бы отнять. Когда бы так, его семья перемерла бы с голоду, но сейчас эта здоровая рука швырнула камень, метя ему в лицо. Любая смерть казалась ему избавлением.

Когда его приковали к столбу и обложили хворостом, он мог уже только дрожать. Был март, он не чуял под собой своих оцепеневших босых ног, но все же — март! Легкие облачка, гонимые в вышине сильным весенним ветром! Он запрокинул голову, чтобы унести с собой это, а не все другое, что казалось теперь гирей на ногах. Слабое тепло коснулось ступней, и он догадался, что они подожгли, и приготовился ко всему. Слава Богу, ему не было нужды в том, чтобы умирать с достоинством.

Стражники древками распихали толпу и, невзирая на глухой ропот обманутых зрителей, ногами раскидали хворост. Он ничего не понял, да и не хотел ничего понимать. Он думал, что молодой вельможа напротив него желает еще его мучить, однако когда его отвязали и подволокли к стремени, он увидел потемневшее от тревоги и чужого страдания лицо.

— К делу, — сказал тогда герцог д’Орбуа. — Мне говорят, что моя жена не сможет родить. Она мается уже сутки. Мне наплевать, кто направляет твое искусство. Если она останется жива, ничего этого для тебя, — он указал подбородком на то, что оставалось от приготовлений к казни, — не будет.

— А если это не в моих слабых силах? — осмелился спросить Локруст.

— Тогда я верну тебя на то же место, откуда взял, — безжалостно сказал герцог и на этом разговор закончил. Какой-то ратник с шуткой на устах сгреб Локруста за ворот лохмотьев и кинул себе поперек седла. Так его ввезли в замок д’Орбуа. Тут он теперь и жил.

Одного взгляда было достаточно, чтобы определить: «мудрец», пользовавший герцогиню, испортил все, что только смог. Но он не был крепостным, а потому успел сбежать невредимым. Боги врачевания оказались милостивы к Локрусту: герцогиня не только разродилась здоровой девочкой, но продолжала делать то же самое еще несколько лет подряд, и за это время маленький, навсегда запуганный ученый-волшебник занял свое прочное место среди домочадцев д’Орбуа. Он умел лечить зубную боль и успокаивать лошадей, а потом оказалось, что он замечательно рассказывает сказки. Потому к нему и ходили кто с чем, не догадываясь, что вместо чудодейственного приворотного зелья он дает горничной средство от прыщей, а ратник перед схваткой донюхивается сушеным мухомором до берсеркерского безумия. Однако же избавляясь, благодаря чувству юмора, от трансцендентных проблем с помощью тривиальных средств, он вовсе не отвергал наличие этих самых проблем. Он верил в существование Непознанного, и весьма сомневался в его Непознаваемости, полагая, что любая магия — это наука, для которой попросту еще не пришло время. А житейского ума в нем не было и на грош.

Осторожный стук в двери как всегда заставил его съежиться и втянуть голову в плечи, на которых болталась заплатанная коричневая, похожая на рясу стола.

— Ты здесь? — окликнула его из-за двери Агнес.

— Да-да, — торопливо отозвался он. — Пожалуйста, заходите, мадемуазель. Я вам рад.